С тех пор как стряпчий узнал, что Даниель лунатик, он поселился в спальном кабинете старого Родериха, чтобы получше выведать то, что впоследствии Даниель открыл ему добровольно. И так вышло, что этот покой и соседняя с ним большая зала стали местом, где барон и Ф. встречались для занятий делами. Однажды оба они сидели за большим столом при ярком свете пылающего камина; Ф. гусиным пером записывал суммы, исчисляя богатства владельца майората, а тот, подпершись рукой, заглядывал в раскрытые счетные книги и важные документы. Они не слышали глухого рокота моря, тревожных криков чаек, которые, возвещая бурю, без устали носились взад и вперед и бились в окна; они не приметили, как в полночь поднялась буря и с диким ревом бушевала вокруг замка, пробудив всех домовых в каминных трубах и узких переходах, так что повсюду слышался отвратительный свист и вой. Наконец, после ужасного порыва ветра, от которого сотрясалось все здание, внезапно всю залу озарило темное сияние полной луны; Ф. воскликнул: «Лихая погода!» Барон, всецело поглощенный мыслями о доставшемся ему богатстве, равнодушно ответил, с довольной улыбкой переворачивая страницу в росписи доходов: «В самом деле, жестокая буря». Но как содрогнулся он от ледяного прикосновения страха, когда распахнулась дверь в залу и бледное призрачное существо, сама смерть на челе, переступило порог. Даниель, о ком стряпчий так же, как и все, думал, что он тяжко болен и лежит в беспамятстве, не в силах пошевелить ни одним членом, снова стал лунатиком и начал бродить ночью. Безмолвно, неподвижными очами смотрел барон на старика, но, когда тот со страшными вздохами, полными смертной тоски, стал царапаться в стену, глубокий ужас объял барона. Лицо его помертвело, волосы стали дыбом, вскочив, он с угрожающим видом подошел к старику и громким голосом, гулко отозвавшимся в зале, воскликнул: «Даниель, Даниель! Что делаешь ты здесь в этот час?» И вот старик, испустив тот же ужасающий вопль, подобный реву насмерть раненного зверя, как и тогда, когда Вольфганг в награду за верность предложил ему золото, рухнул на пол. Ф. созвал слуг, старика подняли, но все попытки вернуть его к жизни были напрасны. Тогда барон закричал вне себя:
— Боже мой! Боже мой! Разве я не слыхал, что лунатику может приключиться мгновенная смерть, если его окликнуть по имени! Я! Я, несчастный, убил бедного старика!
Ф., когда слуги унесли труп и зала опустела, взял не перестававшего винить себя Родериха за руку, в глубоком молчании подвел к замурованной двери и сказал:
— Тот, кто рухнул здесь мертвым к вашим ногам, был бесчестный убийца вашего отца!
Барон, словно узрев адских духов, оцепенело смотрел на стряпчего. Ф. продолжал:
— Настало время поведать вам ужасную тайну, что тяготела над этим чудовищем и понудила его, проклятого, блуждать по ночам. Небо определило сыну отомстить убийце отца! Слова, прогремевшие в ушах мерзкого лунатика, были последние, что сказал несчастный отец ваш!
Трепеща, не в силах вымолвить слова, барон занял место рядом со стряпчим, севшим у камина. Ф. начал с того, что передал содержание бумаги, которую оставил на его имя Губерт и которую он должен был распечатать только после того, как откроют завещание. Губерт в выражениях, свидетельствующих о глубочайшем раскаянии, винил себя в непримиримой ненависти к старшему брату, которая укрепилась в нем с той поры, когда старый барон Родерих учредил майорат. Всякое оружие было у него отнято, ибо ежели бы ему и удалось коварно поссорить сына с отцом, то и это не имело бы последствий, так как и сам Родерих уже не мог бы лишить старшего сына прав первородства, да и, следуя своим правилам, никогда бы так не поступил, хотя бы его сердце и душа совершенно от него отвратились. Только когда Вольфганг в Женеве вступил в любовную связь с Юлией де Сен-Валь, Губерт стал думать, что может погубить брата. Тогда, вступив в сговор с Даниелем, он предпринял попытку мошенническим образом принудить старого барона к решениям, которые должны были ввергнуть Вольфганга в отчаяние.