Молчание было долгим и, боюсь, ничего доброго не предвещало. Похоже, я затронул некую весьма опасную тему — возможно, личную.
— А никак… — угрюмо прозвучало в ответ.
— Но что-то же было!
— Было… — Он вздохнул. — Выучила она меня всем премудростям — и сгинула. День ее нету, два нету. Пошел на бугор, искать. Гляжу: стень ходит…
— Стень?
— Н-ну… тень. Сера така, смутна… Ходит и стонет.
— А! Стень! В смысле — стенающая тень… Понял. И что?
— Пригляделся — она. Подбежал, окликнул. Отозвалась. И не голосом, слышь, отозвалась — шипом… «Заколдовал меня, — шипит, — Ураков. Ходить мне так, — шипит, — до скончания века…»
— Значит, все-таки он?
Не знаю, что я такого сказал, но старческие глаза набрякли внезапно гневом.
— Ты слухай!.. Куды торописси? Торопыга… дачная…
Я испуганно умолк. Продолжения, однако, не последовало.
— А расколдовать? — робко спросил я тогда.
— Думашь, не спытал ее? «Нет, — шипит, — не моги! Сам стенью станешь…»
— То есть не всем премудростям она вас выучила?
— Всех она и сама не знала…
До двух столбов с перекладиной запомнился каждому из разбойничков тот погожий летний денек. Вышел Ураков на излюбленный свой бугор, завидел кораблик — и во всю глотку:
— Завора-ачивай!..
— Брось! — говорит ему Стенька. — Не стоит: суденышко-то бедное!
Заворчал атаман, но послушал — пропустил.
Другое бежит.
— Завора-ачивай!..
— Да это еще бедней, — говорит Стенька.
Явно глумится кашевар. Озлился Ураков. Выхватил пистолет да и пальнул в надсмешника с двух шагов. Тот постоял-постоял, потом вынул из груди пулю и подает атаману.
— Возьми, — говорит. — Пригодится.
Шайка — аж обмерла. Затрясся Ураков, побелел весь. А Стенька из пальцев у него пистолет взял — и разряженным, слышь, пистолетом там на бугре его и застрелил.
Есаул, видя такое дело, кричит: «Вода!» (спасайся, значит). И кинулись все врассыпную…
С тех пор и зовется тот бугор Ураковым. Стоит он отдельно от прочих приволжских холмов и весь изрыт пещерами. Триста лет там клады искали, да только мало что нашли — один котел двуручный с овальчатыми золотыми монетами, остальное не дается. А теперь и не дастся, потому как все затоплено. Одна вершина от бугра торчит — на краю водохранилища.
Сказывают, в туманные дни восходит на нее стень мертвого атамана и, ежели прет мимо какое судно (сухогруз или там нефтеналивное), глухо кричит: «Завора-ачивай!..»
Давний мой знакомый мимо тех мест на туристическом теплоходе проходил — своими глазами видал. Сам когда-то в морфлоте служил мичманом, врать не станет.
— То есть, получается, вы Уракову за Настю отомстили? — сочувственно уточнил я, не решаясь вернуться к вопросу о сравнительной силе колдунов.
— Да тут, вишь, как… — закряхтел отставной владыка Волги, Дона, Яика и прочих речек поменее. — Ей чаво припало-то? В атаманы меня пропихнуть…
— Ну это я сразу понял. А зачем? Просто из честолюбия или Волкодиру замену искала? В смысле — достойную… Все-таки атаман… не кашевар…
Озадачился, поскреб в косматом затылке.
— Баба… — произнес он, вздернув седые тяжелые брови. — Вот втемяшилось ей…
Я вдруг сообразил, в чем тут дело, и стало мне зябко. Встал с плахи, подошел к висящему на цепях бочонку, потрогал футболку. Нет, влажная еще… При этом почудилось, будто от бочонка исходит некая дрожь, хотя вполне возможно, что исходила она от меня самого. Вернулся, сел, обхватил руками голые плечи. Мимоходом отметил, что обе змеюки куда-то исчезли. Не иначе уползли докладывать о проделанной работе. Впрочем, мне уже было не до них.
— Так это что ж получается? — потрясенно вымолвил я. — Что она сама заклятие на себя наложила?
— Ну не Ураков же! — вспылил он. — В носе у него не кругло — таки заклятья ложить!
Вот это характер! Себя не пощадила, стенью стала, а своего добилась!
— И вы, значит…
— А куды денесси… — не дослушав, кивнул он. — Токо в атаманы… А тут и шайка на бугор вернулась…
Вернулась шайка на бугор, смотрят: лежит мертвое тело бывшего атамана Уракова и стоит над ним Стенька, весь какой-то суровый, неведомый. В одной руке выковырнутая пуля, в другой — разряженный пистолет. Усомнились, попятились. Разряженный-то он разряженный, а вишь, стреляет.
Сдернули шапки, перекрестились сугубым перстом. Двумя, значит, пальцами. Стоят молчат.
— Ну что, братцы?.. — говорит наконец есаул (сам из татар). — Кого в атаманы-то излюбим? Стеньку?