— Опаньки… — еле вымолвил я. — Так, выходит, княжна не первой была, кого вы утопили?
— И не последней, — мрачно прибавил он. — Вот назови нарочно какую-нить речушку в округе. Назови, ну?
— Н-ну… Хопер, — сказанул я наугад.
— Хопер? Топил и в Хопре… Ишшо!
— М-медведица…
— В Медведице — двух! Сначала одну, потом — другу´… Бяда-а… Тут, вишь, как лизнул я тады камушек — сразу на баб потянуло. Или их на меня… Поди пойми!
— Но княжну-то все-таки — в Волге? А то я читал у Людвига Фабрициуса, что вы ее в Урале… т-то есть в Яике… И не просто утопили, а в жертву принесли… В лучшие наряды велели одеться… драгоценности нацепить…
— Это который Фабриций? — брезгливо осведомился он. — Это тот, что ли, шут гороховый, который в Астрахани казаком представлялся?
— Ну да! За капитана Бутлера приходил вас просить…
— А ему-то почем знать, петуху гамбургскому? Его ж тады в Яицком городке не было, ен тады с князем Львовым, крестным моим, войском шел…
— По слухам, видать, писал…
— Не иначе…
Сплошные иноземцы. Фабрициус — голландец, княжна — та и вовсе басурманских кровей…
— Это что ж получается, Степан Тимофеевич? Русских топили-топили — и никто о них даже не вспомнил! А чуть одну персиянку — сразу шуму на весь свет! Первой-то Настя была?
Крякнул, насупился, кивнул.
— Так вот прямо взяли ее и кинули? — продолжал допытываться я. — В набежавшую волну?..
— Ага! Кинешь ее… — покряхтывая от неловкости, буркнул старик. — В набежавшую… Токо встал я на кошме, чтоб на руки взять, а она, слышь, ка-ак меня пхнет! Я кубарем с кошмы в воду… А стрежень, прикинь!
— Н-ни фигассе…
Образ Насти предстал передо мной совершенно в ином свете. Нет, эта бы в жертву себя не принесла. Скорее бы уж всех остальных в стень обратила.
— И как же вы…
— Да вот смекнул крикнуть: «Голон-голон-голынгач!» Кошма и притони… Чаво тут? На дно — так заодно!
— Ну вы-то выбрались… А Настя?
— А Настя, мнится, плавать не умела…
— Как же так?
— А на что ей? Раньше-то ее Волкодир на горбу возил…
С грехом пополам, однако выплыл. Не Чапаев — не утоп. Ну так на том-то две кольчуги было, одна своя, другая орленая, Иваном Грозным подаренная[3], а Стенька-то налегке: сабелька на поясе да кистень в кармане — вся тягота. Да и кистень-то, между нами, не кистень — так, кистенишко. То, что в народе у нас гасилом зовется, гирька на ремне.
Сидят разбойнички кругом костра, чарки в руках держат, а пить сумлеваются, потому как не знают, за что: за здравие али за упокой? И тут выходит к ним Стенька — весь в мокрых шелках.
— Чаво приуныли? Чару мне, да поболе! Зарок давать буду!
Встревожились, переглянулись. Атаман зарок дает — жди беды.
Подали кубок. Осушил его Стенька единым махом, губы утер.
— А зарок таков: никаких больше баб!
Не сдюжили — прыснули.
— Ага! Зарекался пить: с воскресенья до поднесенья…
— Хоть в нитку избожись, не поверим!
— Эк тебя Господь-то перевертыват!
Нахмурился атаман.
— С ними ночь провожжаисси, — толкует, — сам наутро бабой станешь.
— Да наутро ты и сам обо всем забудешь!
— А забуду — напомни!
Пришло утро. Проснулся атаман раньше всех, вылез из землянки, окинул оком Волгу, степь, бугры. Как бы мне, кручинится, этот Настин бугор отметить: чтоб, значит, посмотрел на него — и все бы разом вспомнил.
Взлез наверх, глянул: обоз идет — три воза со стеклами, солнышко от них так и отскакивает.
— Стой! — кричит.
Испугались возчики, стали. Вроде не Ураков на бугре, но голос-то — атаманский. Подбежали, в ножки кланяются.
— Опрастывай! — велит им Стенька. — Ташши наверх!
Опростали, потащили. Весь день трудились. В степи-то взять больше нечего, да и на Волге, как на грех, ни суденышка. Засы´пали битым стеклом — засверкал бугор издалече. Возчики уж не чаяли живыми уйти, ан ушли! Стенька-то им в память не одну меру серебра отвалил да и отпустил с порожними возами по разным дорогам.
Воротился в стан, оглянулся: сияет Настин бугор, лучиками топорщится. Так-то вот! Слово наше крепко: никаких больше баб!
Любо, братцы, любо… Оно и понятно: с таким-то атаманом! Одно не любо — больно уж охоч клады прятать. И с зароком, и без зарока, и на девять голов, и на тридцать девять… Землю рыть замучишься!
Придумал: укрыл в горе по пути к Промзину городищу две бочки серебра. Ну укрыл и укрыл, пускай бы себе там и лежали. Так нет, он же без озорства никак не может: выходят те бочки по ночам из подземелья и катаются, погромыхивая цепями и деньгами серебряными. Лишь бы людей дразнить!
3
Явный анахронизм, хотя следует отметить, что в легендах о гибели Ермака и Чапаева много общих черт.