— Чаво его заклинать! Не грамоты там были, а заговоры скрижальные…
— Скрижальные?
— На бумаге писанные… Их ишшо поди возьми! Не дадутся.
— Ну а народ-то почему восстал?
Разумеется, я спросил его об этом без особой надежды на внятный ответ. И надежда, естественно, сбылась лишь отчасти.
— Да тут, вишь, — с натугой растолковал он, — колдуешь-колдуешь да и нарвешься…
— На что, простите, нарвешься?
— На другое колдовство.
Не понял я его. Попросил объяснить.
— Ну вот сшиблись два колдовства. А от энтого все вокруг бурлить начинает… Вот и вскинулся народишко.
— А на чье это колдовство вы нарвались? Неужто князя Барятинского?
— Да и на евойное тоже… — с досадой отозвался он. — Пушки мне кто под Синбирском сглазил? Ён и сглазил — стрелять не стали.
Глава 6. Шапка, шуба, есаул
Воля ваша, а что-то творилось неладное в нашей пещерке. Такое ощущение, будто где-то рядом работает мощный трансформатор. Сначала воздух просто дрожал, потом возник звук — словно бы в бетономешалке ворочали сухой щебень вперемешку с крупными гвоздями. Я тревожно завертел головой и вскоре обнаружил источник этого шороха, потрескивания и побрякивания.
Не зря мне померещилось недавно, что от цепного бочонка исходит некая вибрация. Теперь он трясся. Оббитые до блеска цепи гудели, с бугристого каменного потолка упало несколько мелких обломков.
— На волю просисси? — понимающе спросил буяна Степан Тимофеевич и оборотился ко мне. — Ты одежку-то с его сыми… Ослобони… А то ить так с ей и укотитси…
Я поспешил убрать свое барахло с бочонка и еле успел отступить. В следующий миг он сорвался с крюка, грянулся об пол, подскочил и, чуть не хлестнув меня цепью по лодыжке, с громыханием устремился к выходу.
Вскоре за ним последовали и те, что стояли на ковре. Из мебели в пещерке остались лишь пара плах, приземистая бочка, покрытая иконой, да обозначился у дальней стенки ранее не замеченный мною громоздкий сундук — должно быть, с мягкой рухлядью: платьем, мехами… Ну и очажок, понятно, никуда не сбежал. Да и пропыленный насквозь ковер (все-таки, наверное, туркменский, а не персидский) по-прежнему лежал пластом.
— Пушшай погуляють…
Я зачарованно глядел в черный провал.
— Людей дразните?
— Да вот ишшо! Токо и дел у меня — людей дразнить… Так, золотишко перетряхнуть, а то все монеты заедино слипнутся.
— А-а… Вроде как в тех пушках?
— Во-во…
— А что же вон та бочка с пистолетом не укатилась?
— Дык… Куды ж она с-под иконы денется!
Скучно стало атаману: едет на белом коне — конь головку клонит. А навстречу мужик бочку дегтя везет.
— Стой! — говорит ему Стенька. — Лей деготь на дорогу!
Вылил.
— Ляжь таперича и катайся!
Лег мужик, стал кататься. Весь в дегтю извозюкался, в пыли. Шайке потеха — смеются, животики надрывают, один атаман скучен. Заплатил мужику втридорога, призадумался.
— А не сгулять ли нам, братцы, на сине море?
— На Балхинско-Черно[4], небось? — спрашивает есаул (догадлив был).
— Чаво там на Балхинско-Черно… На Каспицкое[5] махнем!
Ну на Каспицкое — так на Каспицкое. Там, сказывают, столб есть, где прописано, как Петр Первый море это высек плетьми за то, чтоб оно не смело вперед царские суда топить… Хотя нет! В ту пору столба еще не было — потом, видать, поставили, при Петре.
— Айда в стан!
Возвернулись в стан, а там возле атаманской землянки косырь лежит — широкий ножик носастый, если кто не знает.
Тут такая оказия: как зарекся Стенька от баб — управы на него не стало, всех окрестных девок поперепортил. А косырь вот откуда: любилась с ним среди прочих Марина-безбожница — и сама была атаманша. Ох, лихая… Женску одежу скинула, в мужской ходила. Всяким оружием вооружена — смотреть на нее страшно. Урядника одного копьем ударила — глаз на копье вынула. И как захочет она со Стенькой постель творить, кидает ему косырь — за десять миль, а то и боле!
— Гля-ко-ся, атаман! — кажут ему. — Косырь лежить…
Глянул Стенька, насупился.
— Тады грянем на море не седни, — толкует. — Назавтра грянем. Чай, не пересохнеть Каспицкое до завтра-то… Ташши топор!
Принесли. Взял он его да как метнет — через лес. Так и летел топор кувырком до самого Маринкиного шатра.
Такой уж промеж них был уговор.
Ага, назавтра! Только аж на третий день вернулся он от Марины своей, безбожницы. А тут как на грех царский гонец прибег со своеручным письмом строгого вида. «Пошто-де, Стенька, казенные баржи разбиваешь? Ну купецкие — ладно, а казенные пошто?» Сел написал ответ (как тады камушек лизнул — враз грамотным стал): «Да почем же я, ваше царское величество, знаю, где казенная, а где купецкая. Их еще поди разбери! Вы уж, сделайте милость, гербы на своих ставьте».
5
Считается, что Каспийское море в ту пору звалось Хвалынским, но, видимо, Степан Тимофеевич за триста лет успел привыкнуть к новому его имени.