— Ты ж ее скрасть хотел!
— А вот не подарю! Моя шуба!
И сделалась у них большая ссора.
— Не быть тебе есаулом!
— А и не буду есаулом! Атаманом буду!
(Ну точь-в-точь как Лютофер с Господом.)
Вскочил Стенька со стула:
— Пошел вон отсюда!
Есаул повернулся, загнул свое рыло — и вышел.
— Да уж не та ли это шуба, из-за которой вы и с астраханским воеводой не поладили? «Возьми себе шубу, да не было б шуму»?
— Она самая…
— И что, правда, будто вы с воеводы потом за это всю шкуру слупили? Начиная с пяток…
— Ох, правда…
— А с есаулом-то что дальше было?
— Разгордыбачился есаул, давно в атаманы рвался. Ушел от меня и десятерых с собой увел. А я не держу. Идешь — иди… Вскорости шайку евойную всю повыловили, в казамат посадили, один Абсалямка остался. Тут он, слышь, возьми да и покайся! Встретился ему святой старец…
— Из мусульман?
— Зачем? Абсалямка — татарин-татарин, а крещеный. Даже имечко ему какое-то православное нарекли, только никто выговорить не мог — так и звали по-старому: Абсалям… И поставил его старец черных овец пасти. Как, говорит, побелеют — так с тебя все грехи твои кровопролитные и снимутся… Пас он, пас — томно ему стало. Смотрит: обоз с табаком (а табак тады дорог был). Он обозников всех порубил, табак склал, пожег и пепел по ветру развеял. Так и так, думает, пропадать: грехом больше, грехом меньше… Приходит к овцам, а овцы все белы! И старец при них. «Это, — говорит, — тебя Господь во грехах простил! Оттого и овцы побелели, что ты табаку много сжег».
— Знакомая история, — заметил я. — А теперь еще и актуальная… В монастырь, небось, ушел?
— Хто? Абсалямка? Не дождесси… Видит: сняты грехи — ну и давай проказничать по новой! Прибег ко мне, повинился…
— Неужто снова есаулом взяли?
— Ох, взял… Полсотни дал ему под начало… Ён мне потом ишшо под Синбирском пакость учинил. И мораль на меня навел: Стеньку-де там разбили… Да я в энто время в Дербене был! Не меня там разбили, а Абсалямку… Вздумал озоровать, татарска лопатка, выстрелил пулей в соборный крест!
— И что?
— Попал.
— Да я понимаю, что попал…
— А сам кровью облился и в упадок пришел.
— Это как?
— Упал замертво! Тут я из Дербеня подоспел, а уж поздно: воевода князь Барятинский все пушки нам заговорил — не стреляют, и все тут… Пришлось на кошме уплывать по Волге, а тело Абсалямкино так и бросили. Вот лежит он, лежит, ни земля его не берет, ни зверь не трогает, ни птица, а потом подходит к нему поглядеть сам воевода Барятинский, Юрий то есть Никитич. Нагляделся и говорит: «Собаке — собачья смерть!» И как он только энти слова сказал — вскочил мертвый Абсалямка на ноги и убежал бог весть куды. Тоже не прост был… Вот с той поры так с ним ни разу и не стренулись… А ты толкуешь: дьявол… Куды там дьяволу!
Кочевое мое барахло сохло теперь на сундучной крышке. Трепетал неугасимый костерок. Глуховатый размеренный голос рассказчика гулко отдавался в опустевшей пещерке.
— И грянули энто мы на Каспицко море…
— На кошме грянули? Или на ковре?
— На стругах… А куды спешить? Не пересохнеть, чай… Вздумалось закусить. Подворотили к берегу, идем селом. И попадается встречь девка двадцати семи лет. Поздоровкался с ней: «Здравствуйте, красна девица!» — «А вы что за люди?» — «Мы, — говорю, — купцы. Не слыхали чего про Стеньку Разина?» Испужалась…
— Это та самая Маша была?
— Она… Смышленая, враз смекнула, кто таков. «Милости просим, — гутарит. — Накормлю, напою». — «А где твой дом?» — «А вот на берегу Волги угольная хата». Привела, посадила за стол, накормила, напоила… «Нельзя ли, — говорю, — голубушка, с тобой познакомиться?» — «Отчего же, можно…» И повадился я к ней ездить…
Глава 7. Маша, банька, сыновья
Ну вот чего этим бабам надо? Стала девка богата, первая на селе — нет, вздумала, как бы его изловить. Обиду, видать, какую затаила. Раз приплыл он к ней на кошме и говорит:
— Ну-ка, сходи принеси четверть водки!
Принесла.
— А истопи-ка мне баньку!
Истопила. А сама побежала на село (хата, понятно, на отшибе строена, чтоб народ зря углем не марать) и сказала старшине: Стенька, мол, в бане парится. А тот дал знать в город. Наезжает из города начальник со стрельцами, да и не с простыми со стрельцами — особыми. Обступили баньку, думают, как им Стеньку взять. Один посмелее глянул в оконце, откуда дым выходит, а внутри-то вроде и нету никого — один стакан стоит на низком полке. И видит стрелец: стакан поднялся сам собой и так в воздухе испрокинулся, как будто кто его пил. Страшно стало стрельцу — отпрянул и все рассказал, что видел. Только ему не поверили: кто ж в бане водку-то пьет? Разве дурной какой! Банный дедушка и жена его Обдериха страсть как пьяных не любят — удушить норовят. Это ты, говорят стрельцу, сунулся в оконце да угорел.