— Дохлый, что ль?..
В котомке сердито промолчали.
Откуда-то свалилась все та же отчаянная ворона, явно целясь присесть на серо-зеленый горб недвижного страшилища. Но тут что-то шевельнулось, и Стенька заметил наконец рядом с бугристой и вроде бы замшелой коркодильей башкой саму Настю. Вернее, тулово ее, сидящее на коряге. Скорбно оглаживая одной рукой прижмуренное веко ящера, безголовая отогнала пернатую нечисть. Та шарахнулась, обезумевши.
Сидящая встала и направилась к Стеньке.
Мигом все уразумев, полез кашевар в котомку, достал голову, подал со всем нашим почтением.
Настя приняла ее обеими руками и бережно водрузила на плечи. Обмахнула с шеи следы засохшей крови. Огладила личико, словно бы проверяя, все ли на месте.
— Коркодил… — горестно повторила она. — А было у него еще одно имечко… тайное… Собеказухия. Потому как сам собе указ[1].
Отважился Стенька — тронул эту страсть. Вроде и вправду дохлый.
— Печенези тобе молились, — со слезой продолжала Настя, обращаясь к простертому на траве чудищу, — половцы молились… Татаре Зилантом звали, казаки — Яиком Горынычем… Царство хазарское за грехи утопил, Ростислава-князя под воду утянул… Учугов одних порушил — не счесть… Ни стрела тобе каленая не брала, ни палица железная…
— А чаво ж ен? — опасливо полюбопытствовал Стенька.
— Срок вышел… Годков-то ему, почитай, сколько? Волге с Волховом ровесник…
— А ты-то ему кто?
— Я-то?.. — усмехнулась, приосанилась. — А я вроде как невеста евойная… была.
— А ноне чья?
Вмиг осерчала, глазами пыхнула.
— Ноне — твоя… Чаво мигаешь? Тобе теперь учуги рушить, царства топить…
— Чаво это?
— Таво это! Перва ты моя встреча, чтоб тя об печь да в черепья!
А была та Настя белесая, светлоглазая — иноземного, чуть ли не варяжского подобия. Здешние-то все смуглявые да чернобровые. Оно и понятно! Что цыгане, что казаки — обличье у тех и у других заемное. У цыган — покраденное, у казаков — награбленное. В какую сторону уходили в набег, с той стороны и баб привозили. А хаживали обыкновенно к басурманам.
Вот и батька Стенькин Тимофей Разя фамилию себе привез из Крыма. В смысле — жену. Врала, будто турчанка, на самом деле была татаркой, а глаз имела дурной: на что посмотрит — все спортит. Да и трех сынов таких же выпекла, особливо среднего…
— Минутку, минутку, Степан Тимофеевич! — не выдержал и возмутился я. — Это уже не байки, это исторические факты! Прямо из учебника…
Старик хитровато на меня покосился.
— А учебник тобе не байка?
А и впрямь…
Не по нраву пришлись юному Стеньке обидные Настины речи.
— Какого ж я шута сабельку точил?
— А такого шута, что руби давай! Уракову скажем: битва была.
Дохлый коркодил (он же Волкодир, он же Зилант, он же Яик Горыныч) и вправду казался неразрубным. Похмыкал Стенька, похмыкал, вынул сабельку, примерился — и хвать ею по горбу! Клинок отскочил, показалось даже, будто искорка брызнула. Да уж броня… Как на Юрии Никитиче, князе Барятинском.
— Этак ты ее выщербишь только! Пузом кверху опрокинь!
Стенька отложил саблю, ухватил Волкодира за переднюю лапу, поднатужился, но так и не превозмог. Пришлось звать на помощь Настю. Кое-как перевалили вдвоем навзничь. Отступили, отдышались. Да, брюхо-то, пожалуй, послабже будет, чем хребтина, — глядишь, поддастся.
Так оно и оказалось: вошла сабелька в пузо, как в сырую глину.
— Ну Степа-ан Тимофеич!.. — разочарованно взвыл я. — Ну нельзя же так! Все сказание загубили! Такое сказание… Красивое! Героическое! «Волкодир его тянет и хочет проглонуть сразу. Стал Стенька шашкой своей владать, все челюсти ему разрезáть…»
— Пасть посек… — помедлив, согласился старик. — Настя велела… Камень в брюхе нашел — белый, с кулак. Взял его голой рукой — пальцы жгеть. Хотел выкинуть — запретила. «Прибереги, — говорит, — пригодится». Ладно, сунул в котомку… А вот голову… — посетовал он. — Голову долго рубить пришлось. Умаялси. Сабелька вся в зазубринах, притупела, скривилась — совсем никуды… «Ну, — думаю, — не слуга ты мне больше. Новую искать надо…» А Настя обратно поперек: «Слуга, — говорит, — слуга. Только ты ее, слышь, не обтирай — прямо так Уракову покажешь…»
— И поверил Ураков?
— Куды там! Очумел, крику поднял — на весь берег!.. Орет — из дресен вылазит. «Врешь, — кричит, — Стенька! Я тута девять лет с шайкой своей промышляю, а и сам в ту сторону не ходил, и другим не велел! Не мог ты такую чуду одолеть!»
1
Настя очевидно путает: себекозухия — действительно род крокодилов, но, во-первых, обитали они в Южной Америке, во-вторых, вымерли сорок миллионов лет назад, в-третьих, все были сухопутные.