— А вы?
— Побожился ему, поклялся: «Правду говорю, чтоб меня об печь да в черепья! Хошь, пойдем поглядим?» И сабельку кажу…
— А он?
— «Ай, — говорит, — курвин-прокурвин сын! Зарубил, небось, кого по дороге и сабельку нарочно выщербил… Чаво удумал? Всех нас Волкодиру скормить?» А шайка-то — смотрит-слушает. Неловко атаману при них труса-то праздновать… «Первым, — грозит, — пойдешь, а мы уж за тобой…» Ну тут и остальных…
— Абдраган вдарил?
— Ён самый… «Никуды не пойдем! — орут. — Жрать хотим!» Проголодались, вишь… Кашу им вари! «А вот как сходим посмотрим, — говорит Ураков, — так и пирушку учиним! Ежели не соврал Стенька — заздравную, ежели соврал — заупокойную…»
До того страховиден был атаман Ураков, что иная перва встреча сама богу душу отдавала, не ждя, пока он ножик вынет. А Волкодир-то все ж страховиднее оказался — даже дохлый. Как взвидел атаман башку отрубленную с челюстями да пузо раскрытое — сперва остолбуха хватила, а потом кинулся он что-то там искать в потрохах. Искал-искал, руки по плечи окровавил — так и не нашел ничего.
— Камушка не было? — спрашивает.
А Стенька стоит рядом — вроде как недоумен.
— Иде?
— В Ногайской Орде! Камушек! Бел-горюч, с кулак!
— Не-а… Требуха одна…
Шайка поодаль толпится, перешептывается. Боязно им подойти.
Закручинился атаман.
— Рассосался, что ль?.. — горюет. — Али с нуждой наружу вышел?.. — Потом глянул на Стеньку: — Погодь! — говорит. — А котомку куды дел? Ты ж с котомкой был!
Углядел-таки, одноглазый… (А котомка-то в дупле давно припрятана — Настя велела.)
Стенька только руками разводит:
— Дык… Проглонул он котомку… Я ее в его со страху бросил — он и проглонул… Я ж чаво брюхо-то ему резал? Котомку искал…
— Нету?
— Нету!
— Энто чем же она те так дорогá? Котомка-то!
— Да трубка в ней была! Куды ж мне таперь без трубки?
Крякнул атаман.
— Ладно… Свою подарю. Айда праздновать…
И пошла у них заздравная пирушка. Три дня гуляли.
Глава 3. Бел-горюч камушек
Был у атамана Уракова на бережку любимый бугор. Взойдет на него атаман, оглядит единым глазом Волгу-матушку и чуть узрит какое суденышко — кричит зычным голосом: «Заворачивай!»
Ну те смотрят: вроде Ураков на бугре. Значит, лучше завернуть. Так-то он ограбит и, глядишь, отпустит на радостях. А не завернешь — осерчает, догонит, набьет те пороху во все дыры да и запалит с прибауткой. То-то веселье…
Отгуляли они три дня, продрали утром ясны очи — а по Волге кораблик бежит! Гаркнул Ураков — не слушают на кораблике: плывут себе и плывут.
— Ах, курвины-прокурвины дети! — говорит Ураков. — Совсем Божий страх потеряли!
Сели с похмелья в лодку, взялись за веселки.
— Ай, грянем дружно!
Настигли-то вмиг, да капитан на кораблике не прост оказался. Выйдет на палубу: глянет — догоняют разбойнички, возьмет и тряхнет портками. Ну тех сразу на двадцать сажен и отбрасывает.
Так и ушли нетронутые.
Опечалился атаман.
— Вишь, Стенька, — корит. — А найди мы тады с тобой в потрохах у того гада бел-горюч камушек, были бы и ноне с добычей…
Выйдя к дуплистой иве, Стенька сперва оберегся — глянул, нет ли кого окрест. Вроде никого. Вынул из дупла котомку, из котомки — камушек и стал гадать, что ж это за диво такое. Ну бел, ну горюч, а добыча-то тут при чем, о которой Ураков толковал?
— У, злыдень! — в сердцах сказали сзади. — Пока повернется, слеза навернется… Ладно хоть про дупло вспомнил!
Оглянулся. Невесть откуда взявшаяся Настя с неприязнью смотрела на него исподлобья. Как всегда.
— Другой бы давно уж лизнул, — попрекнула она.
— Кого? Камушек? — забоялся Стенька. — Язык сожгешь!
— Не сожгешь! Добрым вином на пирушке не сжег, небось? Три дня дымили…
— Дык… праздновали…
— Ишь! Праздновали! Чуду он речную зарубил!..
Возразить было нечего. А хотелось. Коркодилу-то своему разлюбезному она, небось, такого невежества не оказывала — по одной, небось, половице перед ним, пупырчатым, ходила.
— Ну лизну… — посопев, допустил Стенька. — И чаво будет?
— А вот лизнешь — узнашь.
В сильном сомнении глядел он на камушек. Пальцы с ладошкой ощутительно пощипывало. Еще и лижи его, пакость такую из нутра поганого!
— Чаво ж раньше-то не сказала?
— Думала, сам догадаисси…
Отважился, лизнул. С тем же успехом он мог бы в лютую стужу колокол лизнуть али пушку чугунную. Мало того что камушек к языку прилип, мало того что и впрямь ожгло нестерпимо, — зашипел бел-горюч, съежился в горошину. Сглотнул ее Стенька и чуть не помер. Всего изнутри ошпарило, аж оземь грянулся.