— Да, Томас, меры у всех разные, — сказал Олег, покусывая губы. — Ради нашего знакомства я выпью с тобой рюмку коньяку. Пятьдесят граммов. Но не больше!
— У нас на Севере так не пьют, — с сожалением протянул Кузьмичев и подмигнул внимательно прислушивающейся к разговору официантке в парике. — Ты, Олег, позоришь авиацию, унижаешь меня перед женщиной.
— Слава алкаша мне совершенно ни к чему, — резко оборвал Олег. — Все чемпионы зеленого змия кончают одинаково.
— Чемпионы, — Томас довольно потер ладонями. — Чемпионы! Олег, ты не понял розыгрыша. Я тоже не алкаш. Насмотрелся здесь на этих «романтиков». Прилетают за туманами, а работать не хотят.
Если Олег Белов восхищался командиром эскадрильи Ачкасовым, то Томас Кузьмичев с такой же любовью говорил о командире звена Нецветаеве. Однажды он растормошил Олега и заставил его одеваться.
— Собирайся скорее, Олег. Я балда, совсем забыл. Командир звена приглашал к себе на пельмени.
— Тебя приглашал.
— Не дури, Олег. Идем вместе.
— Незваный гость хуже…
— Чепуха. Нецветаев замечательный человек, открытая душа. — Томас Кузьмичев расхаживал по комнате, примерял разные галстуки и с жаром рассказывал о военном летчике Григории Ивановиче Нецветаеве. По его рассказам выходило, что лейтенант летал в разведывательном полку на Пе-2. Фотографировал линию фронта, укрепрайоны и вражеские аэродромы. Его два раза сбивали фашистские истребители, он горел, выпрыгивал на парашюте. После госпиталей снова возвращался в строй.
Олега взволновал рассказ, и он начал думать о командире звена уважительно, старался по-новому увидеть пятидесятидвухлетнего мужчину. Едва сдержался, чтобы не рассказать товарищу, что его отец Сергей Ромашко летал на истребителе. В последнем бою над Берлином сбил два «мессершмитта». Томас Кузьмичев уважительно относился к фронтовикам, и это его радовало. Представил, какой бы славой пользовался отец, останься он живым.
Нецветаев жил на берегу Оби. Одноцветные серые дома, почерневшие от промозглых ветров и дождей, тесно лепились один около другого, связанные между собой высокими поленницами дров. Как утес, над всеми домами подымался двухэтажный рубленый дом, прозванный «Уголком».
Летчики подошли к «Уголку» под гулкий раскат басистых пароходных гудков. Плотный туман полз по Оби белыми облаками. Пароходы и самоходные баржи, идущие в порт сверху и снизу, стали на якоря и тревожными гудками предупреждали друг друга об опасности.
— Туман скоро подымется и закроет аэродром, — сказал Кузьмичев, увлекая за собой по берегу Олега и не подавив глубокого вздоха. — У нас полбеды, а вот залетишь в Таз — кукарекай. Неделями ждешь погоду. Интеллекты садятся играть в преферанс, а серые стучат костяшками домино. Все столы переколотили. С геологами лучше не садиться играть, вот уж истинные мастера. Обчистят до копейки! А дороже всего ценят унты!
— Надеюсь, что я не скоро попаду в Таз, — Олег вышел вперед, стараясь с чисто мальчишеским любопытством представить себе таинственный Таз, о котором он слышал много разных и удивительных историй. Вглядывался в закрытую туманом реку, подставив прохладному и влажному ветру лицо. Если бы общежитие помещалось в этом двухэтажном рубленом доме, можно было каждый день слушать гудки пароходов и мечтать о дальних дорогах и неоткрытых землях. В летном училище вертолетчиков он влюбился в широкую Волгу, ее плесы и песчаные пляжи. В широком разливе угадывалась невиданная сила, сказочность и напевность. Запомнились ранние рассветы и закаты, поражавшие своей фантастической красотой.
— Пора, Олег. Командир нас заждался!
Нецветаев оказался на редкость гостеприимным человеком. Олега встретил радостно, как будто сто лет знал. Олег тоже приветливо поздоровался с хозяином и не мог уже больше оторвать глаз от обгоревшего лица летчика. Он вспомнил своего отца. И ему захотелось вдруг прижаться к Нецветаеву, испытать неизведанную отцовскую ласку.