— Ну, вот и все, — сказал он.
Она чуть прикрыла глаза, прощаясь.
Дверь вагона задвинулась, и он оказался на платформе.
Поезд тронулся, и он уже больше не мог видеть ее лица.
Жена музыканта
Вот уже который день мы с Володей мотались по степи. Все было хорошо, пока стояло вёдро. Но сегодня с утра пошел дождь — сначала небольшой и приятно освежающий, а потом все сильнее и сильнее. К вечеру дороги превратились в сплошное месиво грязи, и каждый метр давался нам с трудом. Мы измучились и проголодались.
Последние километры, оставшиеся до села, мы ехали в сгущавшихся сумерках под проливным дождем. Машину то и дело заносило, встряхивало на ухабах, и она все медленнее и медленнее продвигалась вперед.
Но наконец совсем близко показались темные пятна домов. В окнах то там, то здесь зажигались огни. Безошибочным чутьем определив, где правление колхоза, Володя остановил машину у высокого крытого крыльца.
Нам повезло: председатель колхоза был еще в конторе. Узнав, кто мы, он накинул на свои широченные плечи брезентовый плащ и без дальних слов повел нас устраивать на ночлег.
Так я оказался в просторных сухих сенях. Не знаю, сколько времени я бы еще вытирал ноги, боясь ступить на чистый половичок, лежавший перед порогом, но спокойный, как мне показалось, чуточку насмешливый голос прервал мое занятие:
— Да вы не стесняйтесь, снимайте сапоги и проходите…
Я последовал этому доброму совету и шагнул за порог. Передо мной, улыбаясь, стояла молодая женщина.
Ее нельзя было назвать красавицей. Но что-то сразу же привлекало, невольно притягивало взгляд в ее смуглом, с неправильными чертами лице и прекрасных темно-синих глазах, смотрящих очень спокойно, я бы даже сказал, тихо. Стянутые в тугой узел на затылке темные волосы открывали чистый лоб, и это сообщало особенную строгость всему ее облику.
«У нее непременно должно быть старинное русское имя, — почему-то подумалось мне, — такое же строгое и степенное, как и она сама. Например, Марфа…»
Пригласив пройти к столу, она вышла, и я услышал, как в соседней комнате она заговорила спокойно и ласково, по-видимому обращаясь к ребенку.
Я огляделся. Вокруг было на редкость уютно и чисто. Возле стола, покрытого блестевшей клеенкой, у самой стены, так, что можно было дотянуться рукой, стояла этажерка с аккуратно поставленными книгами необычных форматов (как я потом понял, это были ноты); кровать в дальнем углу сверкала белоснежным покрывалом. На свежевыбеленных стенах — ни цветных сельскохозяйственных плакатов, ни плохих репродукций популярных картин, и поэтому сразу же обращала на себя внимание висевшая над столом большая фотография в рамке под стеклом. С нее пытливо и чуть насмешливо, улыбаясь одними глазами, смотрел симпатичный молодой парень в военной форме с погонами лейтенанта.
Вошла хозяйка и поставила на стол сковороду с яичницей, молоко и хлеб.
— Муж мой это, — сказала она, проследив за моим взглядом, — как раз перед отправкой на фронт снимался…
Голос ее не дрогнул, в лице ничего не изменилось, но она тут же поспешно добавила:
— Да вы кушайте, кушайте. Если что понадобится, я в соседней комнате, а зовут меня Анна Сергеевна…
Все это было сказано ровно и приветливо. Вероятно, он жив, ее муж, но почему тогда висит эта одна-единственная фотография скорей всего семнадцати-восемнадцатилетней давности?
А кто она сама, чем живет, что делает? Что скрыто за этой ровной, тихой приветливостью? Но я уже знал, что ни о чем не спрошу ее, да и она не начнет такого разговора.
Скоро хозяйка вернулась, ведя за руку светловолосую девочку лет двух-трех с большими голубыми глазами, в которых стояло то же выражение веселого любопытства, что и на фотографии у ее отца.
— Мам, — спросила девочка, искоса посматривая на меня, — а папа скоро придет?
— Скоро. Садись за стол и выпей молока.
Девочка уселась на стул, взяла двумя руками стакан и тяжело вздохнула.
— Мой папа музыкант, а ты кто? — спросила она.
— Олечка, нельзя же так, — засмеялась Анна Сергеевна, — видишь, дядя устал и ему не до тебя…
— А почему папы нет? — плаксиво протянула Олечка, которой сразу стало скучно от такого объяснения.