— Кто ждет, тот дождется… — повторил он. — А если ты понять не можешь, ждут тебя или нет? Что тогда?
Димка сказал это, ни к кому не обращаясь, но Анна женским чутьем своим угадала, что он хочет услышать ответ именно от нее. Кто знает, возможно, она оказалась той единственной женщиной, с которой вот так — за столом и тихим дружеским разговором — судьба свела Дмитрия на дорогах войны?
Анна много пережила и обо многом передумала за эти страшные годы, и она поняла: в жизни человека наступает такой момент, когда ему необходимо, чтобы его выслушали. Иногда просто выслушали. А иногда помогли развеять сомнения, укрепить надежду. И так уж устроены люди: мужчине легче довериться женщине, и притом незнакомой.
— Она пана ждет, — произнесла Анна, смотря на Димку. — То правда. Я немножко колдунья. — Она улыбнулась.
«Колдунья. Конечно, колдунья, — подумал Борис, — вот и Димка: он и мне не говорил такого».
А Димка ждал, что еще скажет Анна. Он забыл затянуться, и цигарка его погасла. Он ловил каждое ее слово — и верил, потому что очень хотел верить. И Анна очень хотела, чтобы так все и было. Она не думала над тем, как говорить, слова возникали сами собой:
— До войны она никого не любила. Только себя, свою гордость. Она очень красивая. Для чего ей любить, когда все кругом ее любят?
— Точно! — вырвалось у Димки. — Все точно!
— А теперь не так… — Анна покачала головой. — Нет… Теперь она полюбила и узнала, что женщина несчастлива, когда сама не любит… — Анна замолчала, словно и забыла, что ее слушают. Длилось это недолго, может быть, полминуты или минуту.
Взглянув на Димку, Анна поняла, что он нетерпеливо ждет. Она улыбнулась виновато и грустно одновременно. Вздохнула:
— В эту войну люди много поняли, и про любовь тоже… Что надо ее сберегать… И паненка дождется вас…
— Вы и вправду колдунья, пани Анна, — тихо (и Борису показалось — со страхом) проговорил Димка. — Все знаете… Вот… — Он оборвал себя, видно собирался что-то прибавить, но не решался. — Все знаете… — после короткой паузы повторил он.
Анна подняла на Димку глаза, как бы поощряя его выговориться до конца. Но Димка молчал — куда делась его прыть? Сказать-то ему хотелось, да что-то мешало. Ладно. Пусть набирается храбрости. Борис знал по себе, так бывает — сразу не скажешь, а потом уж трудно.
— Пани Анна… — Борис остановился. Он почувствовал, как забилось сердце. Ему захотелось еще раз повторить это имя, произнести его вслух. Пани Анна. Пани Анна. Он с трудом сдержался. — А какие предметы вы преподавали здесь в школе?
Анна не заметила, как дрогнул его голос, или сделала вид, что не заметила. Она весело рассмеялась:
— О, пан был бы очень хороший дипломат! Хороший летчик и хороший дипломат? Так не бывает. Пан хороший летчик, так?
— Возможно, есть и получше, — заметил Димка, — но лично я не встречал.
— Так я и думала. У меня был риторический вопрос. — Теперь она открыто улыбнулась Борису. — Так… А преподаю я польский язык и польскую литературу, и еще историю, а еще географию, если нужно. У нас в деревне не хватало учителей.
— А еще магию. Черную и белую. Всех цветов радуги. — Димка уже справился с замешательством. — Так вот… — Он остановился, набрал воздуху, словно собираясь нырнуть. — Так вот… Как коллеге, другу Кио: вы это серьезно про мою девушку? (Ага, набрался все-таки храбрости!) Что она любит. И что ждет. Серьезно, или так, для утешения? Пусть, мол, солдат спокойно воюет, а там, после войны, разберемся, любит или не любит. Скажите, пани Анна… Только правду. Как есть. Вы мне, а я никому. Не бойтесь, меня с копыт не собьешь. Туляк, он как гвоздь: куда вошел, оттуда и вышел. — Для вящей убедительности Димка подкрепил свою любимую присказку лихим жестом.
Анна ничего не поняла про копыта, про туляка и про гвоздь и решила, что это какая-то шутка, основанная на игре слов, но она видела Димкины глаза — они не смеялись и не шутили. Они требовали ответа. Честного и прямого. Только правду. Чистую правду. И Анна сказала:
— Я не утешаю. Это так. — Лицо ее застыло, как у прорицательницы. — Она любит пана. И больше пан не должен спрашивать.
Анна замолчала. По тому, как она побледнела, Борис почувствовал, какого напряжения стоили ей эти слова. Она заставила поверить в них себя потому, что хотела, чтобы поверили ей. И сделала это ради человека, которого видела в первый и, может быть, последний раз в своей жизни. Удивляться тут нечему — она поступила как медсестра, перевязывающая раны тому, кто в этом нуждается. Удивительно, что у нее хватило сил.