B 10 часов вертолет покидает наш лагерь, разрушая хрупкую связь, на мгновение соединившую нас с внешним миром.
Последующие дни, как и раньше, мы перегружены заботами. Мне следовало бы безоговорочно радоваться, зная, что гребень Близнецов полностью и окончательно обработан. Два километра перил навешены между 6000 и 6500 м. Однако погода с каждым Днем становится все хуже. Серьезно беспокоит меня, кроме того, общее состояние здоровья участников экспедиции. Речь идет не только о Жакобе, который по-прежнему плохо себя чувствует, но и о товарищах наверху, о которых радио не сообщает мне ничего утешительного. Сеньёр спустился в лагерь I. У него тоже ангина. Маршаль просит меня подняться в лагерь I со шприцами и пенициллином, чтобы сделать Сеньёру уколы. Что я и делаю, причем так, что Сеньёр ничего не почувствовал. Я начинаю думать, что у меня гениальные способности! На следующий день он настолько поправился, что поднимается со мной в лагерь II. Однако с Жакобом дело плохо. По диагнозу Маршаля, у него флегмона, и требуется срочная операция. В лагере III у Франсуа Гийо также страшно болит горло. Так как он свято верит в медицину, то с криком требует немедленных уколов, и Моска приходится впервые в жизни орудовать шприцем. Жакоб, Сеньёр, Гийо... Чья теперь очередь? Я тем более озабочен, что в голову лезут воспоминания о неприятностях, преследовавших нас пять лет тому назад в начале экспедиции на Уаскаран, в Перу. На восьмой день здоровых у нас оставалось лишь трое: Берардини, Сеньёр и я; все остальные были больны и даже тяжело больны. И продолжение экспедиции стояло тогда под угрозой.
7 апреля, 17 часов. На связи Маршаль. «Знаешь, Робер, я говорил тебе, что Жакоба надо оперировать... Так вот, это сделано!» И наш доктор рассказывает: «Мне повезло, что для отдыха сюда спустился Жаже. Он выполнял обязанности анестезиолога. Мы начали с местной анестезии, но я вскоре убедился, что так дело не пойдет. Тогда мы сделали общий наркоз, и как раз, когда я приступил к вскрытию, стол начал разваливаться. Ассистировавший мне Жаже безуспешно старался зажать его между коленями. Он все больше разваливался. Операцию мы закончили на четвереньках».
Я чувствую, как по спине пробегают мурашки.
― Ну и что?
― Да ничего. Полный порядок! Однако о пребывании здесь не может быть и речи. Было бы слишком опасно держать его на высоте.
― Ты настаиваешь, Жак?
― Настаиваю, старина, его необходимо эвакуировать в Катманду.
Вот еще задача! Обсуждать решение Маршаля не приходится. В таких случаях командует не начальник экспедиции, а медицина. Так что я теперь должен послать двух гонцов до Дханкута, где находится первая радиостанция, с посланием, требующим вертолет из Катманду. Это займет по меньшей мере шесть-восемь дней. Лишь бы выдержал Жакоб! Очень боюсь, что для него во всяком случае экспедиция закончена.
Как и каждый вечер, падает снег.
РАЗДУМЬЯ У РЕБРА
9 апреля. Я очень плохо спал. Одолевали меня бессвязные кошмары. Утром с Гийо и Моска ухожу в лагерь III. Я быстро убеждаюсь, что у меня нет ни физических, ни моральных сил. Высоко вверху я вижу Сеньёра, Пайо, Мелле и Берардини, обрабатывающих первые склоны ребра. На вершине второго Близнеца я сдаюсь и спускаюсь в лагерь II, где нахожу Пари и вернувшегося из Базового лагеря Жаже. Вскоре ко мне присоединяются Сеньёр, Пайо, Мелле и Берардини. Они тщетно пытаются улучшить мое настроение. Я совершенно убит и охвачен отчаянием. И начинается долгая ночь, а с ней горькие размышления, которые без конца вертятся вокруг одного и того же, пережевывают одно и то же и, наконец, уже не могут сделать различие между тревогами и горечью.
Несчастный, тебе следовало бы заняться интендантством! Как я уязвим... Бывали дни, когда я был в совсем приемлемой форме. Сегодня я жал вовсю, но тащился сзади всех, и больше всего мне хотелось не отставать от этих молодых, полных жизненной силы парней. Увы! Не могу. Я слишком стар. Зачем я сунулся в эту историю? Я мог бы остаться дома. Разве я сделал недостаточно? Зачем еще нужны мучения вместо скромной, легкой жизни, когда имеешь привычную работенку, милые привычки, когда возвращаешься ежедневно домой, спокойно включаешь телевизор... Порой, когда я начинаю анализировать такую простенькую. жизнь, возникают сомнения. Это же монотонно до тошноты! Я не гожусь для такой жизни. Но создан ли я, чтобы выбиваться из сил или, как все нормальные люди, наслаждаться простой, легкой жизнью? Хуже всего это то, что в своей карьере я выбирал наиболее трудное решение и делал это очень часто. Я провожу уже шестое серьезное мероприятие, и сегодня мне пришла в голову мысль, что я, возможно, переступил грань. Я самый пожилой из всех членов экспедиции, и я сразу почувствовал себя старым, не стариком, а представителем старшего поколения по отношению к другим членам команды. У меня были критерии сравнения. Я не имею в виду сложность Ребра, как таковую. Если бы был такого же возраста, как Яник или Моска, я бы, вероятно, им не уступал. Разве травмирует меня сложность? Нет, травмирует сознание, что я не могу двигаться, как мои товарищи, не могу действовать, как они, на маршруте. Перила, по которым я подтягивался, поставили они, а не я. Придется ли мне когда-нибудь идти первым в связке с кем-либо из них, переживать чудесную радость, когда ты в хорошей форме и отдаешься без остатка трудной работе? Но нет, я не смогу больше участвовать в работе штурмовых связок, это было бы в ущерб делу; как ответственный, я никогда не буду свободен, не смогу идти направо, идти налево, к тому же... я такой человек, который... никто тут ничего не изменит... не то что я не доверяю людям... но у меня, возможно, есть недостаток: когда я даю приказания или когда проявляют инициативу другие, мой несносный характер заставляет меня влезать в дело и проверять, правильно ли все сделано. Я должен сам во все вмешаться, и это создает мне кучу забот.