Читать онлайн "Макамы" - ал-Хамадани Бади аз-Заман - RuLit

А еще я боюсь, что нападут на тебя двое разбойников, которые всегда проявляют проворство: один из них — щедрость, другой — обжорство, берегись и того и другого! Щедрости верх над тобой одержать не позволь: она имущество проедает, как моль. И еще намотай себе на ус: обжорство зловреднее, чем старуха Басус[154]. Не повторяй мне известные слова: «Поистине, Бог щедр», ими обманешь только ребенка, когда он просит молока. Да, действительно, Бог щедр, но щедрость его пользы нам прибавляет, ему же вреда не причиняет. Кто таким свойством обладает, пусть себе щедрость и проявляет. Но если щедрость пользы тебе не принесет, пока у меня не возьмет, и стрелу твою не оперит, если мою не обдерет, то это — щедрость неприбыльная, потеря гибельная. Хорошо ли ты понял меня, сын неудачницы?

Конечно, торговля идет в любую погоду и может из камня выжать воду. Однако запомни: между двумя приемами пищи пусть ветер словно на море свищет, а расстояние между ними пусть будет пути до Китая равно, хоть тебя и не гонит с места оно. Неужели ты будешь деньги на ветер бросать, чтобы потом потерянное искать? Хорошо ли ты понял меня — да лишишься ты матери!

Деньги тратить без выгоды остерегайся, хлебом с солью питайся; если хочешь, лук или уксус время от времени добавляй, но их не соединяй. Мясо же — все равно что твое собственное, не будешь ты его есть. Ну а сладостями лакомится только тот, кому все равно, на какой он бок упадет. Помни, праведники едят только раз в день!

Пусть еда твоя будет от нужды избавлением, голода утолением. Ведь пресыщение не от истощения спасает, а смерть к тебе призывает. С людьми держи себя, как игрок в шахматы: бери все, что есть у них, и сохраняй все, что есть у тебя.

Сынок, я тебе высказал свои мысли и довел их до тебя. Кроме Бога тебе защитник не нужен, если речь мою ты воспримешь, но Бог накажет тебя сурово, если ее отринешь. И да благословит он нашего господина Мухаммада, и весь род его, и сподвижников.

САЙМАРИЙСКАЯ МАКАМА

(сорок вторая)

Рассказывал нам Иса ибн Хишам. Он сказал:

Говорил Мухаммад ибн Исхак, известный под именем Абу-л-Анбас ас-Саймари[155]:

От друзей, которых я сам себе наметил, облюбовал и выбрал, рассчитывая на их помощь в трудную минуту, я встретил немало неприятностей, и в этом — поучение и назидание для тех, кто способен воспринимать наставления и увещевания. А дело было так: я приехал из ас-Саймары в Город мира с мешком динаров и с таким обилием пожитков и утвари, что хватило бы на многих. Со мной водили компанию люди знатные и богатые, зажиточные и тороватые, владельцы широких дворов, высоких домов, красивых дворцов — приятели, которых я выбрал себе, чтобы вместе весело есть и пить и поддержку у них в беде находить.

Мы пировали с утра до вечера, ели сочное мясо ягненка, и табахиджу[156] персидскую, и мудаккаку ибрахимскую[157], и жаркое с приправами, и кабаб из баранины рашидский[158], пили медовый набиз[159] и слушали искуснейших певиц, известных повсюду, на сладкое был миндаль, сахар и табарзад[160] — каждый подобному угощению рад. Душистые розы на столы перед нами ложились, в курильницах благовонья курились. Я был для своих гостей умнее, чем Абдаллах ибн Аббас[161], остроумней, чем Абу Нувас[162], щедрее, чем Хатим[163], храбрее, чем Амр[164], красноречивее, чем Сахбан[165] из племени ваил, хитрей, чем Касир[166], искусней в поэзии, чем Джарир[167], слаще, чем воды Евфрата, и дороже, чем здоровье, потому что я щедро всех угощал, деньги без счета расточал.

Когда же достаток мой истощился, парус мой опустился, похудел мой денежный мешок — друзья от меня бросились наутек, понимая, что плохи дела и что добыча ушла, и назвали они меня «бурса»[168]. Они разбежались в разные стороны от меня, как сыплются искры от огня; струйка за струйкой они растекались и со мною больше не знались — разошлись кто налево, а кто направо; поползла обо мне дурная слава, я остался один в четырех стенах, из-за бывших друзей утопал в слезах. Забыты были мои яства и розы, я стал для них — как кусок навоза, одинокий, покинутый, как зловещая птица сова. Поникла моя голова, ложился я и вставал, словно никогда не бывал в прежнем блестящем положении, и в наследство осталось мне одно сожаление. Я раскаялся, когда уже не было пользы в раскаянии.

Пришла в запустение окружавшая меня красота, охватила меня глухота более отвратительная, чем глухота Рахты-глашатая[169]. Я стал одиноким, как хирский монах, ушло богатство, остались насмешки и страх, козий хвост оказался в моих руках[170]. Сидел я дома один, с расколотым сердцем, в слезах, и от слез появлялись язвы у меня на щеках. Стерлись следы моего жилища, я их сам различить не мог, и остатки его уничтожил поток. Стало место пустынным — казалось, у самой двери ходят-бродят дикие звери. Обрушилось мое высокое положение, терпел я лишения, бедность меня одолела, спокойствие улетело, сотрапезники меня покинули, друзья мои прежние сгинули, глаза мои не поднимались, люди со мной не считались.

Стал я ничтожней, чем повар Бази или веревочник Разин[171], по берегу я шатался, гусиному пастуху уподоблялся, бродил босиком там, где нет никого кругом, горели глаза мои воспаленные, душа страдала стесненная. Я был как помешанный, который от всех бежит, как осел, что в своей загородке кружит, печалился больше, чем ал-Ханса[172] о Сахре, сильнее, чем Хинд[173] об Амре. Ум помутился, здоровье пропало, денег осталось мало, сбежал мой слуга, ночь казалась долга, просыпался я весь в тревогах, рано, стал похож на живущего в доме джинна или шайтана: появлялся я ночью, а днем скрывался, зловещим, словно могильщик, казался, от рассвета прятался до заката, тяжелее был, чем квартирная плата, глупей, чем Тити-белильщик, тупей, чем Дауд-давильщик[174]. Заключила со мной союз нужда, хватали за руки унижение и беда, оказался я вне общины ислама, без имама. Был я когда-то Абу-л-Анбас[175], стал теперь Абу Афаллас и Абу Факас[176]. Заблудился я на широкой дороге и был сам виноват — не туда повели меня ноги. И друзей и помощников лишенный, я остался, до дна опустошенный.

И когда я понял, что тону в этом мраке, а дни бросаются на меня, словно бешеные собаки, я стал искать дирхемы и увидел, что они то ли в просторах звездных полей, то ли в месте слияния двух морей. Тогда пустился я странствовать, как Иса-пророк[177], сил своих не берег, ходил я по городам и по пустынным местам, обошел Хорасан, оттуда направился в Керман, в Сиджистан и в Гилян, оттуда — в Табаристан и Оман, а потом в Хинд и Синд, в Нубию и Египет, в Йемен, Хиджаз, Мекку и Таиф. По степям отдаленным я бродил, в пустыне огонь разводил, в ослином загоне ночи я проводил. Почернело от странствий мое лицо и усохло мужское естество, но зато я собрал много рассказов занимательных, повестей назидательных, сведении полезных и примечательных — то, что предками свято сохранялось и из уст в уста передавалось. Запомнил я стихи шутников, проделки весельчаков, истории о счастливых влюбленных и о страдальцах, любовью сраженных, мудрых философов изречения, досточтимых людей поучения, остроумные выдумки воров, ловкие козни хитрецов, сотрапезников застольные разговоры, предсказания звездочетов, их приговоры, ухищрения шарлатанов, которые жизни людские губят, уловки тех, кто мальчиков любит, изворотливых плутов обманы, проделки шайтана. И перед всем этим были бы бессильны фетвы аш-Шаби[178], память ад-Дабби[179] и знания ал-Калби[180].