Продолжал рассказчик:
— Выслушал кади слова отца и увидел, что у юнца явно расходятся слово и дело. Злоба его закипела, взором строгим на юнца он глядит и говорит:
— То тамимит он, то он кайсит[257]. Отвратителен тот, кто сам себе возражает, словно гуль[258], обличье свое изменяет!
Сказал тут юнец:
— Клянусь я тем, кто судьей тебя сделал на благо всем, тем клянусь, кто велик и могуч, кто дал тебе в руки к истине ключ, заржавел мой ум от огорчения и память пропала от удручения. Но нет ведь дверей, что настежь раскрыты, где нищий найдет подаяние сытное, не увидишь дома, где рады гостю, где ему подают не по крошке — горстью…
Судья возразил:
— Однако бывает, что стрела шальная в цель попадает. Не в каждом облаке молния зря блистает — иное на них и дождь проливает. Правильно молнии различай, а чего не знаешь — не утверждай!
Старец увидел, что огульное обвинение у кади вызвало раздражение, и решил, что слова его подтвердятся делами — обернутся щедротами и дарами.
И старец взбросил новую сеть, чтобы рыбку поймать и зажарить успеть. Он продекламировал:
Продолжал рассказчик:
— Понравились кади слова старика — и полилась подаяний река. Потом он взгляд к юнцу обратил — копьем укоризны его пронзил и спросил:
— Ты понял теперь, сколь порочны твои суждения и лживы твои измышления? Прежде чем деку для лютни тесать, прочность дерева следует испытать. Не кори своего отца и не спеши людей порицать. А впредь проявишь непослушание — заслужишь строгое наказание!
Тут, как видно, юноше стало стыдно. Подошел он к отцу, оказал почтение и покинул собрание без промедления. За ним и старец двинулся следом, такие стихи говоря при этом:
Продолжал рассказчик:
— Мне показалось, что старика я узнал, но тут же сомневаться стал и решил пойти за ним по пятам, далеко ли, близко ли — я не знал еще сам; быть может, раскрою его секреты и узнаю, каким огнем речи его согреты. Бросил я все свои дела — за старцем дорога меня увела. Он быстро шагает, а я за ним, желанием неотступным гоним. Наконец я догнал его, наши взоры скрестились — вмиг охотник и дичь в друзей обратились. Старик мне радостно руку жал и даже при этом совсем не дрожал! Он сказал:
— Друзьями нужно дорожить, кто друга обманет — тому не жить!
И я убедился, что рядом со мной — серуджиец, никто иной. Бросился я его обнимать, о хорошем, плохом поспешил разузнать. Но старик отвечать не пожелал и на сына лишь показал:
— Меня рассказывать не проси, обо всем у него расспроси.
А юнец рассмеялся мне в лицо и следом пошел за отцом.
Это были знакомцы мои, спору нет, но где теперь отыскать их след!
Перевод В. Борисова
Мервская макама
(тридцать восьмая)
Рассказывал аль-Харис ибн Хаммам:
— С тех пор как стали дороги тянуться к моим ногам и чернила стал извергать мой калам[260], полюбил я полезные изречения и истории назидательные, поучительные рассказы разыскивать стал старательно, из источника мудрости их я стремился напиться, как путник ночной к огню стремится. А владельцев адаба[261] когда я отыскивал, то удерживал их за стремя и зекат[262] с их сокровищ взыскивал, но такого, как серуджиец, я не видал и никогда не встречал, у кого бы из туч ливень лился сильнее и кто бы смолу клал на дырки точнее. Однако он был непоседлив, словно месяц на небесах, и подвижен, словно пословица, что у всех на устах. Меня манил его красноречия свет и привлекала тонкость его бесед — ради них часто родину я покидал, а тяготы путешествия сладостными считал.
260
261