– Слушай стишок, лейтенант.
Я нисколько не обижаюсь на «лейтенанта», потому что на нашего майора обижаться – грех. Его у нас уважают все поголовно.
Я весь внимание. Ибо наш майор – поэт.
– Это я сам написал. Когда лейтенантом был, – майор садится на стул и обтекает его; у него центнер с добрым гаком живого весу и четыре подбородка под грушевидным красным лицом с маленькими глазёнками и добродушной улыбкой конченого пенсионера. – Слушай-ка.
Не хватает кислороду,
Сплю на жёстком рундуке.
Ночью мне приснились бняди,
А проснулся – х-хюй в руке.
– Ну, как?
– Классно, Валентин Анатольич! А ещё можно?
– Можно, – майор закатывает глаза и упоённо декламирует:
Ну всё, друзья, я умираю,
Упёршись х-хюем в потолок,
А сам дрожащею рукою
Держу пязззду за хохолок…
Вот какой у нас майор! Он даже наказывает – прелесть просто: «Мичману Горбенко за нетактичное поведение объявляю двадцать три строгих выговора!» И ещё через пять секунд: «Без занесения». Это играли в «козла», и он майору «сопливого» повесил – закончил на «пусто-пусто», а у нас принято в таких случаях проигравшему «смирно» орать, ну он ему и крикнул.
– Валентин Анатольич! – это уже Лёха голос подаёт.
Лёха Зайцев – самый настоящий лейтенант, только что с училища, «непочатый», ещё погоны не обмялись. Он глядит на майора с безраздельным восхищением. Майор расплылся на стуле, с трудом скрестив руки в замок на необъятном пузе.
– Чаво?
– А вот у вас… ну, эта... любовь – была?
– Любо-овь? – майор прикрывает глаза, задрав их к потолку. Минутная пауза. Блаженно улыбается: – Была, ребятки, ещё как была…
– А расскажите, Валентин Анатольич! – мы садимся напротив зубра-монстра-аксакала.
– Эх-х, ребятки!.. И-и!.. Была!.. И любила меня, у-у-у... А как я её любил, а! М-м!.. Какие стихи писал! (Тут я себе представил.) Мы когда в первый раз поцеловались...
– Красивая? – это Лёха взволнованно перебивает.
– Да-а-а… краси-ивая… – майор расцепляет руки и показывает: –
Во-от такая жопа!!!
У Лёхи пробивает слезу, у меня тоже. Так всегда – когда хочется ржать лошадью, а нельзя, и держишь в себе, и давишься, давишься, а оно прёт и прёт.
Звенит телефон. Майор берёт трубку.
– Да… ага… хорошо… ну давай, Виталь Палыч, приходи. Сколько, три? Добро… Уф… подъём, ребятки, марш за мной. Щяс Мурашкин подойдёт; Рустам, сходи открой ему калитку.
Видели бы вы ту «калитку»...
Мы следом за майором идём в «шыльную».
Я:
– Валентин Анатольич, так вы ж, вроде, всё выдали на сегодня...
– Хе. Всё, да не всё. У нас и заначечка имеется… Смотри, видишь линейку?
Вижу, деревянная линейка в полтора метра. Майор суёт её в бочку и вынимает. Она наполовину мокрая и пахнет спиртом.
– Вот с этой стороны деления – это килограммы. А с этой – литры. Получаем в килограммах, выдаём в литрах. Так заведено. Коэффициент известен. Умножай и дели… между боевой техникой и друзьями… Понял?
Конечно, понял. Шыло – в первую очередь вожделенный напиток, а уже потом гнусная ядовитая техническая жидкость для протирки совершенно секретных железок особой важности.
– Вот так… давай, соси. Я уже сегодня не могу. Да и годы не те уже. Тренируйся, лейтенант, пригодится в жизни… водичка вон там, на сейфе.
Пригодилось, а как же. Ещё как пригодилось.
А Лёха теперь уже капитан второго ранга, скоро будет первого. И – надо же! – ну просто копия нашего майора. Только вот стихи не пишет. А жаль.
НАЦМЕНЫ
Выхожу как-то раз в курилку, а там стоят три капитана третьего ранга. Один поодаль – он вообще-то татарин, зовут Нэм, а фамилия Хайбулин – курит и думает о чём-то своём, тщательно наморщив предпенсионный лоб... Между двумя другими происходит примерно такой диалог: