Макарыч сконфуженно смолк. Хозяин закурил. Поглядывал на всех зло, отчужденно.
Авдотья посмотрела в окно. Там над тайгою собирались дождевые тучи.
— Можа, в путь с Богом? — робко спросила она Макарыча.
— Вообще-то пора, — поддержал ее Колька.
— Сбирайтесь в телегу. Пойду за конем, — встал Макарыч.
Не прощаясь с хозяином — не мог забыть обиду, он шагнул за порог. Колька с Авдотьей вышли тут же.
Колька не захотел возвращаться домой в зимовье. Узнав об этом, Макарыч даже с лица сменился. Но парень не шутил:
— Надо мне ехать. Пора. Понимаешь?
— Чево жа, уразумел враз.
— Не обижайся.
Сопнув носом, Макарыч за кисетом полез. Чтоб задавить, не выдать горе свое стариковское.
— Знать, осерчал?
— Да нет, я сразу говорил тебе.
— А на дорогу деньги надоть. Возьмешь и в обрат. Держать не стану.
— Доехать хватит.
— Хочь харчей прихватишь.
— Ни к чему.
Лесник вздохнул. Понял, что уговаривает напрасно.
— Не обессудь. Воля твоя. Коль чем забидил, не поминай лихом.
— Все нормально.
— Ну, прощевай. Прописывай, как чево.
— Ладно.
— А ждать тибе кады?
Колька замялся. Макарыч ждал.
— Наверное, не скоро.
— Пошто?
— Закончу, уж тогда.
— Сустренимси ли на етом свете? — опустил голову Макарыч и слез с телеги.
— Встретимся, отец, ты не бери плохое в голову, — попытался утешить Колька.
— Кабы подвезло.
Колька взял в руки чемодан. Ткнулся в щеку Макарыча. И ушел.
Лесник долго смотрел ему вслед. Парень шел, не оглядываясь.
— Чево теперича с ево? Какой спрос? Вырос, оперилси и упорхнул с роднова гнезда. Добро, коль навестит. А може статца, забудит навовси. Оно б и ладно. Память не выпросишь, ежли душа лежать не станить. Абы удачлива была твоя планида, — шептал лесник.
Он сел в телегу. Прикрикнул на коня. Конь нехотя поплелся по дороге. Словно тоже о чем-то размышлял, думал.
До глубокой осени Макарыч пропадал то на речке с новой бригадой, то обходил участок. В зимовье бывал редко, недолго. Марья сама заготовила на зиму орехи, грибы, ягоды. Лесник не видел, не замечал, как сдала жена за это время. Она уже не просила побыть дома. Смотрела на мужа так, словно на всякий случай прощалась с ним. Макарыч этого не почувствовал. Да и Марья знала, как ему трудно усидеть дома без дела, да еще когда на душе худо. Знала, сказывается тоска по Акимычу, Кольке, не захотевшему приехать домой. Ведь вон сколько времени прошло, а парень не прислал ни одного письма. Молчит. Макарыч о письмах его уже не спрашивал. Знал, видел все по глазам Марьи. Пришло бы — не молчала. Он старался не вспоминать о парне. Не расстраивать себя и жену. Потому в село не ездил. Лишь ночами иногда закуривал трубку. Ей одной он доверял свои беды, сомненья, свои тревоги. Знал: трубка не выдаст.
В эту пору никто не мог застать лесника дома. Ни председатель сельсовета, приезжавший к Макарычу по каким-то важным делам. Ни директор лесничества.
— И где это его носит? — удивлялся Евгений Иванович.
— Кто знает, может, в устье ушел с мужиками. А может, в обходе, — вздыхала Марья.
— Силен! В такие годы, а ему сноса нет! — завидовал директор.
— Та сила его на завязках еле дыхает.
— Не скажите. Помню, как на обходе он меня измотал. Я умучился, а Макарыч хоть бы что!
— С непривычки и устать не грех. Мой-то в тайге вона сколь. Вся жисть в ей.
— Дома не сказал, когда будет?
— Не-е. Про то не выпытываю.
— Почему?
— Осерчает. Не по душе ему бабий спрос.
— А если придут? Спрашивать станут о нем. Тогда как?
— Нехай сами ищут. Мне неведомы его пути.
Директор только головой покачал.
— Макарыч сказывал, в тайге, что в судьбе — не угадаешь. Вдругорядь думаю — с неделю на участке пробудет, а глянишь — в обрат домой воротит на другой день. И наоборот случалось. Потому обещать не любит. Заведомо дней не сказывает. Да я уж и свыклась.
— А если заболеете? Как тогда?
— Ох, голубчик, не привыкать мне к этому. Всю хворь свою по ночам в подушку выплачу. Разве о ней мужику сказывают?
— Вы же оба немолодые, чего скрывать?
— Не скажи, милок, оно ведь в свете как повелось, что баба до стари с мужиком должна в любви да согласьи жить. А откуда им взяться, если она вздумает ему на болячки жаловаться? Мужику-то она, не ровен час, постылой сделается. Он и закинет.
— А кому старик-то нужен?
— Кто, Макарыч? Ишо как! Не гляди, что при годах. Бабы по селу вона как ево глазами шпыняют. Я же не слепая.
— Ну, тетка Марья, насмешила. Ведь вы столько лет живете!
— То не считано. Один Бог про то знает.
— И все боитесь потерять?
— Тово каждая баба страшится. Мужик всегда себе сыщет. Любую. На выбор.
Макарыч в это время был далеко от зимовья. Он не знал, что в зимовье ждет его директор, а на почту пришло письмо от Кольки. Его привезли Марье вскоре после ухода директора.
«Отец, не жди меня. Зимой уезжаю на практику. Далеко. На сколько — сам не знаю. Сейчас сдал за третий курс. Летом тоже не смогу. Много дел, мало времени, не обижайся», — писал Колька.
Макарыч узнал об этом лишь через полмесяца, когда мужики из бригады вернулись по домам.
Лесник взял письмо в руки. Холодные торопливые строчки бежали вкривь и вкось. Он не мог их прочесть, как не мог понять и Кольку. Странная пустота в душе. В ней не было больше места боли, горю. Он смотрел перед собой и ничего не видел. Слезы давно высохли. Их больше не было. На горе не хватило сил. Только отчего так опустились плечи? Согнулись, словно под непосильной тяжестью. Да голова сникла. Казалось, что Макарыч уснул. Но нет…
Он встал из-за стола. Вздохнул. Тяжело прошелся по избе. Остановился перед иконой, покорно голову склонил. Потом вышел из избы. Подошел к завалинке. Где под доской в опилках безделушки были упрятаны, что для внуков мастерил. Лесник достал их.
Марья мужем из зимовья метнулась. Боясь, как бы чего худого с собой не сотворил. Таким она еще не видела Макарыча. Не сразу углядела игрушки. А лесник, достав их, застонал, сжимал в кулаке безделки — по его прозванию, — выкидывал по одной. Маленький еж, которого смастерил из шишки, упал к ногам лесника, задрав лапы. Словно просил пощадить его.
— Пень, гнилая колода! Чево ждал? Тешилси! Хто в тибе нуждалси? Никому ты не нужнай! Дед? Вот тибе дед! — Макарыч ломал чертиков, ложки, все, что выстругивал длинными вечерами.
Лицо и лоб Макарыча вспотели, будто от непосильной работы.
— Ирода выходил. Пригрел! Сыном змея исделал! А ен — вона што! Издохну собакой — видить не схочу.
Марья стояла рядом, тихо всхлипывала.
— Не наезжай! Не нужон! Схоронють без тибе. И не наведывай прах мой! Прокляну не Богом, чертом! Токо таким змеям все ладом в планиди. Рожу воротять от родителев и наказанья за то им нет! -
— Отец! Не кляни ты Кольку! Оставь браниться.
— Нет ево у мине! — крикнул Макарыч.
Марья перекрестилась. Мелко перекрестила в след спину Макарыча.
— Пошли, отец, в дом. Чую, захворал ты.
— Не-е, здоровай! Ноне подвезло, мать. Ты не пужайси. В уме я и в здравии.
…Медленно, медленно тянулась в этом году зима. Замело, засыпало дороги к зимовью. Снегом накрепко спеленало. Все спало. Изредка этот сон нарушал громкий морозный треск. Да старые сухие деревья жаловались на холод. В берлогах, норах, дуплах замерла жизнь. Спала сладко под грустные песни метелей. Смешливые ручьи и речушки, схваченные морозом, оборвали свои песни на полуслове, спрятались под ледяные шубы. Тайга, усыпанная снегом, стояла, не дыша.
Ранними утрами видела она, как из трубы Макарычева зимовья вьется сизый дымок. Он цеплялся за снежные облака, будто хотел согреть их, успокоить. Но снежинки кружились, падали. Их много. Кажется, будто кто-то наверху вспорол, играясь, снежную перину, и тряс ее, бездонную. Всю землю холодом усеял и не натешится.