чего есть стало. Отец-то даже на похороны не пригнел. Я долго поджидал его с работы. Он заметил меня и в другой проулок свернул. Я за ним побег. Л ноги в калошах застыли, не поспеваю. Вижу — уходит совсем. Закричал: «Папка! Возьми меня!» Так он даже не оглянулся. Воротник пальто поднял только.
Макарыч подвинул ему чай. Сам закурил новую трубку. Оба смотрели в окно на убегающие назад деревья. Они, как уходящее прошлое, цеплялись ветками за дым паровоза, взгляды людей и отставали.
— Ты душу сибе не трави, не бередь.
— Я ничего не украл. Я побирался. На работу меня никуда не брали. Говорили, что маленький. Так есть-то я тоже хотел! Было, пойду просить, а меня гонят, сказывают, что своей нужды полон дом. Я на свалки ходил. Где очистки картох найдешь, где кусок хлеба. Воровать не умел, да и боялся. Вот один раз только на базаре повезло, у торговки колбасу спер. Думал, целый круг тяпнул, да просчитался. Торговки — за мной. Догнали. начали лупить. Я упал, колбасу в рот пихаю. Пока меня волтузили, я все съел. Только потом круги перед глазами загорелись. Всякие. Больно дрались тетки. Понял, не убежать. Сначала заплакал, а потом закричал: «Мама!» Ее уже не было. А вот торговки враз замерли. Перестали бить. Ух-х. А меня тошнить стало. Встать не могу. Отполз подальше, к вечеру еле отдышался. Боле на базар не ходил. Я бы и тогда не пошел, да три дня не евши тяжко, вот и не выдержал.
— А ты грамоте ученай?
— Не-е, нынче мамка отдать хотела.
— Ладно, Коль, потерпи. Вот ужо до места доберемся, тады и порядок будет.
— А у нас с тобой тоже тетка есть?
— Нет, нету.
— Хорошо, — обрадовался Колька.
— Пошто?
— Зачем она нам?
— Так ведь у всех есть.
— А нам не надо, ладно?
— Ладно, чево наперед боисси?
— Я и не боюсь, просто не надо их. — Подумав немного, мальчишка спросил: —А мы куда едем?
— На Сахалин.
— А зачем ты меня взял?
— Заместо сына станешь.
— Правда? А ты не дерешься?
Макарыч рассмеялся:
— Чево тибе, горемыку, бить? Ты и так ужо битый. Мине не боись. Я ить только с виду такой што лешак. Худова тибе не учиню.
А про себя подумал, что теперь он снова вернется в зимовье. В лес, в свою избу. Там, он знал, после него никто не поселился. Не пошли работать на этот участок. Вдвоем с Колькой им будет куда веселее. Вместе станут охотиться, ходить за грибами, ягодами, орехами, ловить рыбу. Макарыч чувствовал, — приемыш полюбит тайгу.
В лесничестве Макарычу обрадовались. Послали на прежний участок. Геологи, поняв, в чем дело, принесли проводнику в подарок «тулку».
— Пусть малец привыкает. Глядишь, когда-нибудь нашим станет, — шутили, а может, и не шутили они.
На Каторжанку Макарыч с Колькой приехали в полдень. Снежное морозное утро выбелило все живое. Колька, укутанный в тулуп, сидел неподвижно, по-галочьи раскрыв удивленный рот. И вдруг он вздрогнул. Испуганно огляделся.
— Не пужайсь, — успокоил его Макарыч и показал па кургузую березу над обрывом: — То моя судьбина звенит. Слышь, воет, што пес на цепи. Лешаком в дупле согласился б прожить, только не там. А ты не пужайсь, Колюнька. Цепи на той березе есть, вот и звонят по прошлому.
Мальчишка вслушивался в звон, и ему показалось, что где-то он уже слышал такое. Да, конечно. На похоронах мамы, когда он продавал подаренный Макарычем сундучок, чтобы купить гроб.
Мальчонка едва держался на ногах.
— Пошли в избу, — прервал его воспоминания Макарыч. И, не дожидаясь, когда Колька выкарабкается из тулупа, схватил его в охапку и пошел к дому.
— Р-р-р-р, гав! — неожиданно выскочила навстречу Мэри. Но, увидев Макарыча, подпрыгнула, заскулила, извиняясь за оплошку, и принялась лизать руки хозяина, заодно обнюхивала Кольку.
— Не узнала, каналья! Шельма лупатая! Ах ты черт бесхвостый, срамница! Ты ето как жа от мужиков сбегла? Так ить и сдохнуть могла ба, стерва лысая! — радовался лесник.
Он уже знал от ребят, как Мэри, пожив у них до вечера, убежала и не вернулась.
— Поди, обидели ее? Иначе с чево ба эдак? Сгинула она, верно. Эх! Бездушные, креста на вас нету, — сетовал тогда Макарыч. Ребята сидели, опустив головы.
— Думали, по нужде выскочила. Не углядели. Она же, как сиганула за дверь, так и все, — тихо сказал кто-то. И, пытаясь утешить, добавил: — Мы тебе взамен другую принесем…
Макарыч еле открыл примерзшую дверь. И, усадив Кольку на лавку, затопил печь.
— Обживайся, привыкай.
Окончательно согревшись, оба повеселели.
Вскоре закипел самовар. Колька, увидев целый мешок сахара, опешил.
— Ого! Я никогда столько не видел.
— Ты не болтай зря. Тут все твое. Бери, сколь душа примет, садись и ешь.
Макарыч по-доброму улыбался, глядя, как топорощится сахар за щеками мальчишки. Тот торопливо пихал его в рот.
— Мы с тобой летом пчел заведем. Ты мед-то ел кады-нибудь, знаешь про ево?
— Не-е-ет, — еле выговорил Колька. И добавил: — Когда отец еще с нами жил, он увозил меня с собой. Там было много снега. Я жил с дедом. Он, как ты. Вы даже совсем похожи. У него тоже борода росла. Отец сказывал, будто дед наш шалапуга опальная, а я весь в него. Вот. JI почему шалапуга — не знаю. Дед меня любил. Потом он помер. Я только уехал, он и помер. Говорили, вроде от старости.
— Чуется, ладный он у тибя был.
— Мамка его тоже любила. А теперь вот соседки меня по-разному называли. Кто шпаной, кто босяком.
— Закинь ты об етом. Какой с тибе спрос? У тибе своих думок-достанет.
Горячий чай, рыба с печеной картошкой разморили Кольку, и он уснул.
Макарыч перенес его на русскую печь. Укрыл тулупом. Под тихое посапывание, мирное гудение огня в печи лесник думал, как ему пристроить в жизни Кольку.
«В грамоту пострела отдать надобно. Нехай етим, геолухом станить, може и чем другим. Было б сердце в ем доброе. Сам сибе сыщет. Мужик и в тайге не пропадет. Приучу к охоте. Вона ен какой! С Мэри враз сдружился. Облапились, што родные. Будто вместях росли. Собака-то, она доброва человека за версту чует. С отрядными не ужилась. Етаво признала. Можа, заместо мине хозяевать зачнет. Добра ба так-то».
Он вышел в сени, достал запасные лыжи, подбитые нерпичьей шкурой, подогнал их под малый рост. Прочистил и смазал старую мелкашку. Решил на утро показать Кольке свои угодья.
Тот проснулся затемно. Огляделся сонно. Сполз с лежанки.
— Садись к столу, — позвал Макарыч.
Поставив еду, встал перед божницей. Колька тоже подошел. Оба перекрестились. Лесник будто оттаял.
«Ишь, постреленок, знать, и ето от деда перенял», — довольно отметил про себя. А вслух сказал:
— Мы, небось, с тобой схожие. Люди сказывают, ровно стар и мал — единое.
Колька задумался и ответил:
— Верно, говорят так от того, что ни старого, ни малого они не понимают. Вон отец мой ни деда не хотел знать, ни меня. Стану я перед едой креститься, как дед, а отец меня дураком называет.
— Ты крестись, коли хотца. Вырастешь, сам докумекаешь, што к чему. Умному Бог не помеха. Дураки — на сибе молготца. Так чево на их обижаться? Давай о другом помышляй. Утром повезу тибе хозяйство показывать. Большое оно у нас. Берлог прибавилось, покуда я тут не был. К весне, как речки оттают, проходы да заторы расчистим, штоб рыба на нерест свободно шла. Сушняк собрать надо, штоб молоди помехой не был. Кой-где потом деревца рассадим — пущай свободней растут. Участок у нас агромадный.
Наутро, чуть поднялось над тайгой солнце, Макарыч с Колькой встали на лыжи. Мальчонка еле передвигал ногами, падал. Лесник понял, что тот на лыжах впервые. А Колька чуть не плакал от досады. Он устал, замерз. Но на следующий день сам стал на лыжи. И снова все повторилось. Пришлось согласиться с Макарычем, чтоб тот сам проверил участок, пока пацан научится ходить на лыжах.
Кольке понравилось здесь. Днем он учился стрелять, кататься на лыжах, играл с Мэри. К возвращению Макарыча затапливал печь. Ставил самовар, варил еду, прибирал, как мог, в избе. Иногда помогал готовить приманку в капканы. Правда, многое ему не разрешалось. Макарыч, объезжая участок, сам ставил капканы, сам их проверял, сам обдирал зайцев. Колька учился вприглядку. Но однажды, пока лесник пошел по воду, осмелев, он начал обдирать зайца. Снимать шкуру оказалось непросто. Нож не хотел слушаться. Колька торопился, хотелось доказать, что он уже все сам умеет.