— Какой прелесть, — расшаркиваясь, говорил немец. И трудно было понять, кому адресованы эти слова: цветам или Броне. Подъехал ещё один солдат, лицо которого было изрезано морщинами.
— Смотри, дядя Ганс, этот прелесть встречает нас с цветами.
— Я предпочел бы, чтобы по старому русскому обычаю нас встретили с хлебом и солью. Желудок мой давно уже бунтует.
— Ты устарел, дядя. — смеясь, возразил ему молодой немец, — как бы ни бунтовал желудок, я всегда склоняюсь в сторону сердца.
— Лучше скажи, что ты бабник.
— Это слишком грубо, дядя Ганс. Я только страстный поклонник женской красоты.
Сказав так, молодой немец поклонился Броне и направился к ней, держась, однако, за рукоять парабеллума.
— Не бойтесь нас, мы страшны только для врагов. Есть ли кто в этом доме? Куда ушли партизаны?
— Партизаны ушли вон туда, — еле проговорив, указала Броня рукой на запад, то есть как раз в противоположную сторону, — а в доме одни женщины.
Побледневшие губы её вздрагивали, в глазах был испуг. Вперёд выступил старый с морщинистым лицом немец.
— Что же, — противно засмеялся он, — это недурно, когда в доме женщины. Около них всегда можно кое-чем полакомиться.
— И ты, дядя Ганс?! — воскликнул молодой немец, многозначительно подмигивая.
У Брони больно заныло сердце, голова пошла кругом. Взяв себя в руки, она сказала ледяным голосом:
— Вряд ли что у нас найдётся, а одна женщина больная.
— Чем?! — встрепенулся немец и заранее отступил на шаг от крыльца.
Броня внутренне улыбнулась: «Трус».
— Она болеет тифом. Я прошу вас — помогите.
— Пайн, найн, найн! — закричал молодой немец. — Дядя Ганс, ставь здесь знак смерти.
При этих словах Броня едва не упала в обморок. Только сейчас она поняла, какую грозную опасность навлекла на Дашу: немцы сжигали целые селения, в которых появлялся тиф, боясь, чтобы эта болезнь не проникла в их армию.
«Дядя Ганс» нарисовал мелом череп и скрещенные под ним кости.
Когда немцы отъехали от дома, Броня бросилась к воротам и стала головным платком стирать с них знак смерти. Но сделать это было не так‑то легко. Видимо, это был не простой мел. Броня, к своему ужасу, увидела, что она только размазала страшный знак и напугалась ещё больше. Слышно было, как по улице села, приближаясь, шли немецкие машины, а по переулкам сновали юркие мотоциклисты. Оставалось положиться на случай. «Видно, чему быть, того не миновать!» — подумала Броня и направилась в хату. Лицо её было настолько растерянным, что это не ускользнуло от внимательного глаза Марии Степановны.
— Что с тобой, Броня?
— Они поставили на наших воротах знак смерти. Это я…
Броня не договорила и зарыдала. Всхлипывая, рассказала всё, как было. Желая оградить Дашу от немцев, она соврала, что у них больная тифом, забыв, что гитлеровцы, боясь страшной эпидемии в своём тылу, предают пламени целые деревни, сжигая их вместе с жителями.
— Успокойся, — утешала Мария Степановна девушку, гладя её по голове, — им сейчас не до нас. Разве не ясно, что это — погоня за Макеем? Только вряд ли они отыщут след его в этих лесных дебрях. О, Макей хитёр!
Немцы, действительно, почти без задержки прошли через полусожжённую деревню. Только некоторые из них забегали в уцелевшие хаты, чтобы поживиться там чем‑нибудь. Несколько солдат забрались на соседний двор и ловили там кур. Их шумливая беготня, гортанный, лающий говор и громкие крики птиц слышны были в комнате раненой девушки. Птицы не поддавались. То там, то сям раздавались выстрелы не то из автоматов, не то из пистолетов. Два солдата остановились как раз перед домом, из окна которого смотрела Броня. Один из них указал рукой на лошадь, пасущуюся с жеребёнком на лугу, за разбитым клубом. Другой поднял винтовку и тут же раздался выстрел. Бедное животное запрыгало на трёх ногах, а солдаты, гогоча, пошли дальше, чтобы и там сеять зло и преступление.
К вечеру этого дня Костричскую Слободку навестили партизанские разведчики. На улице их окружили женщины.