— Молодцом! — радостно воскликнул доктор, — Затылочная кость цела, она даже не вдавлена. Но ушиб сильный. Вон какая гугуля! У тебя, Серёжа, так сказать, ошеломление зрительных нервов. Это пройдёт, ты будешь видеть.
Всё это доктор говорил тоном ласковой матери: тихо, задушевно. Добрынин с недоверием покачал стриженой головой и ничего не сказал. Тяжёлое горе, граничащее с обреченностью, подавили когда‑то весёлого, беззаботного молодого хлопца. Он ничего не сказал Андрюше и только вздохнул. Добрынин хорошо знал профессиональную манеру врачей обнадеживать самых безнадёжных больных, вселять в них совершенно несбыточные надежды. До сих пор он не может без дрожи вспомнить, как ещё до войны с ним лежал в подмосковной, больнице один человек, и врач, уже немолодой, с весёлым видом объявил ему, что он вполне здоров и может ехать домой. А жене, приехавшей к больному мужу, сказал, что она вряд ли сумеет довезти его до дома.
— Ты что плачешь? — спросил муж жену, неожиданно выходя в коридор.
— Так, — сказала молодая женщина, вытирая слёзы.
Этот случай рассказал Добрынин, шедшему рядом с ним Свиягину.
«Зачем нужно обманывать несчастных, вселять в них какие‑то надежды? — думал Свиягин. — Неужели только для того, чтобы они. в конце концов, ещё сильнее познали всю глубину своего бедствия? Но это жестоко! Ничего, думаю, нет на свете печальнее, как рухнувшие надежды. Это всё равно, что присутствовать на собственных похоронах».
— А, может быть, Андрюша меня не обманывает? Как вы, товарищ Свиягин, думаете? — с вспыхнувшей надеждой спросил Добрынин. — Других обманывают, а меня, может быть, и нет? Ведь могу я выздороветь? Видеть снова? А?
От этих вопросов не только чувствительному к чужому горю Свиягину, но и мальчику Костику стало не по себе. Свиягин, жалевший слепого, и сам уже начал верить в возможность скорого выздоровления его.
Весть б том, что Добрынин будет зрячим, облетела весь отряд, расположившийся на ночь в лесной низине. Вспыхнули небольшие костры, разведённые лишь для того, чтобы сварить бульбу и просушить совершенно мокрые портянки. Все говорили о Добрынине. Немало тут было рассказано всевозможных случаев. Основываясь на них, одни утверждали, что Добрынин й§йек останется слепым, а другие считали, что он может излечиться.
— Излечиться?! Держи карман шире! — говорыд с какой‑то непонятной злостью Петр Гарпун, глотая, почти не прожёвывая, картофель с обугленной кожицей. — Все мы здесь погибнем.
Дурак ты! — не вытерпел Юрий Румянцев, лежавший на животе у костра и не вступавший до этого в разговор. — А ты знаешь Филатова? Он и не таких, как Серёжа, зрячими делал.
— Вот ты и есть, Юрочка, самый дурак, — ответил Гарпун. — Ведь то Филатов, а не наш доктор Андрюша.
— Не злобствуй, Петр, — сказал серьёзно Свиягин, с грустью прглядывая на Гарпуна, лицо которого то краснело, то бледнело. «Что с ним? Прыгает то туда, то сюда, — накличет парень беду на себя. Вот так и бывает: собьётся человек с пути, заблудится меж трёх сосен и мечется из. стороны в сторону до тех пор, пока из сил не выбьется и не упадёт».
Свиягин отозвал Гарпуна в сторону и, взяв его выше локтя, стиснул ему руку:
— Что с тобой, Гарпун?
Гарпун безнадёжно махнул рукой.
— Эх, говорить не хочется. Тоска! Вот какая тоска… Погубит нас Макей. Куда ведёт? Кругом немцы. Вон Добрынин ослеп…
Голос его дрожал, губы кривились, и он судорожно глотал слюну. Вид у него был жалкий. Женоподобное толстое лицо его с тонкими губами совсем стало походить на старушечье.
Свиягина передёрнуло. С какой‑то поспешностью он оторвал от него свою руку и поморщился. Он понял, что Гарпун не столько жалеет Добрынина, сколько боится за себя. Гарпун, в самом деле, в глубине души был убеждён, что до прихода сюда Красной Армии они, партизаны, погибнут все, как один.
— У нас спасенье только на луне и в земле, — глухим голосом сказал Гарпун.
— Ну, это ты зря, — сухо ответил ему Свиягин. И, не найдя больше в своём сердце доброго чувства к этому рыхлому человеку, он пошёл от него прочь.
Свиягин подошёл к потухающему костру, молча лёг рядом с Юрием Румянцевым, длинные ноги которого утопали в темноте ночи.
— Не люблю оперы. Нудное дело! — говорил Юрий Румянцев, и слышно было по голосу, что он смеётся.
«Ужова разыгрывает», — подумал Свиягин и начал подбрасывать в костёр сухие веточки. Они вдруг вспыхнули и осветили лица собеседников. Румянцев, заговорщически подмигивая кому‑то, скалил зубы. Русая прядь его волос, упругим завитком упавшая на розовый широ–кии лоб, казалось, тоже кому‑то подмигивала. Полное лицо его дышало здоровьем. Лицо Ужова, напротив, было до синевы бледным, испитым и это рельефно подчёркивали чёрные, как смоль, волосы с лёгкой проседью на висках. Он был, как всегда, серьёзен и задумчив. Только возбуждённо горели большие грустные глаза.