— Лаются, что ли, собаки? — сказал Витя Фурсов.
— Речь у них такая.
— А я всё слушаю и думаю, что ругаются, — опять сказал Фурсов.
Это был юноша лет 15–17 с русыми, как лён, волосами и пухлыми, как у ребёнка, губами.
— Плохо, товарищ Миценко! — сказал озабоченно Елозин, смотря злыми глазами на нескончаемый поток немецких обозов.
Миценко понял, о чём говорит ему Елозин и промолчал. Надо ждать, упрямо, настойчиво ждать, когда на дороге останется две—три подводы. Но этого может и не случиться? И всё же надо ждать. На ловца, сказывают» и зверь бежит.
Рассвело.
Ребята устали лежать. Поворачиваясь с боку на бок, они ложились то на живот, то на спину. Елозин, лёжа на животе, смотрел, как усердно трудится муравей, таща какую‑то букашку. Он то отбегал от неё, то сооза подбегал, хватался за неё и, упираясь тянул куда‑то.
— И этот о жратве заботится. Жизнь!
— Живот, брат, великая штука, — сказал в раздумье Юрий Румянцев, подтягивая потуже ремень. — Знаменитый полководец прошлого столетия часто говаривал, что от желудка — прямой путь к сердцу солдата.
— А по–моему, — сказал молчаливый радист Ужов,. от желудка путь лежит и выше.
— То есть? К лёгким, что ли? — сверкнув широким, оскалом зубов, спросил Андрюша Елозин, и в уголках больших его глаз хитро притаились искорки смеха.
— Ну, зачем к лёгким. К голове.
— Толково, Уж! — восхитился Румянцев. — Верно!
— Тише вы, — огрызнулся Миценко, давно наблюдавший, как человек семь—восемь возились около большого немецкого фургона, видимо исправляя какую‑то поломку. Задние их объезжали, что‑то крича и размахивая руками.
— Смотрите, обоз кончается! — сказал кто‑то из партизан.
В самом деле, мимо остановившегося фургона проезжала последняя пара битюгов, еле тянувших крытую телегу. На облучке её сидел молодой немец с засученными рукавами. Вдруг он остановился и, легко спрыгнув с высокого сиденья, подбежал к попавшему в беду фургону.
— Вот бы! — вздохнул мечтательно Юрий Румянцев.
— Н–да!
— Тише вы! — шипел взволнованно Миценко. Лицо его побледнело, нижняя губа вздрагивала, как у охотника, боящегося спугнуть дичь.
— Тс!
Обоз скрылся за косогором. Показавшись на короткое время вдали, он стал скрываться за большим лесом, утопавшим в лучах заходящего солнца. Миценко чувствовал, как бьётся у него сердце, вздрагивают пальцы рук. «Какая добыча! Неужели уйдёт?!»
— Приготовиться, — сказал он негромко, и голос его сорвался. Не сдерживая более себя, он хрипло крикнул:
— Вперёд! Ура!
Партизаны, с замиранием сердца ждавшие этой команды, вскочили и побежали к дороге, на которой были два немецких фургона, четыре битюга и метавшиеся немецкие солдаты. Одни из них, бросив оружие, бежали навстречу партизанам, другие залегли в кювет и открыли редкий огонь, третьи в ужасе удирали.
— Не уйдёшь, гад! — кричал, распалившись и задыхаясь от бега, Витя Фурсов. Вдруг он охнул и осел.
— Ты что, Витя? — нагнулся над ним Румянцев. — Ранен?
— Царапнула… Эх, — сказал он, ложась на Чемлю.
-— Помочь?
— Не надо.
Губы юноши еле шевелились, белый вихорок на голове по–детски опустился на лоб. «Неужели убит?» И Румянцев, впервые нехорошо выругавшись, побежал вперёд, далеко выбрасывая длинные ноги. Он стрелял ц, немцев, залегших в кювет близ дороги, мстя за оставшегося там, у лесочка, товарища. Скоро с гитлеровцами было всё покончено.
Миценко и другие хлопцы–макеевцы стаскивали с убитых обувь, мундиры. Лошади храпели и, косясь на возившихся и стрелявших людей, прядали ушами.
— По–лошадям, — отдал команду Миценко.
— Там… Виктора Фурсова ранили.
— Готов! — сказал Елозин, неся на руках тело убитого юноши.
В немецких фургонах оказалось много мясных консервов и галет. По подсчётам выходило, что этого макеевцам хватит месяца на полтора, если, как сказал дед Петро, «исть с економией, а не от пуза».
— Деду, — улыбаясь, прервал его Макей, — эго вредная экономия. Я отдал приказ выдавать усиленную порцию всем партизанам и без ограничения раненым. Перед нами большая дорога — слабые её не вынесут, если жить впроголодь.
— Как хошь, Макеюшка, — примирительно сказал дед Петро, — тебе виднее. Это ведь я к слову.
XX
Стояла ясная и тёплая пора. Было так называемое бабье лето. Макей приказал готовиться к походу в обратный рейд, на Запад. Но как‑то получилось так, что отряд затянул эту подготовку. Макей начал нервничать. Его беспокоило одно: как бы не наступили ранние холода.