Выступил Макей:
— Желаю удачи!
Он подходил к каждому, пожимал руку. Дольше задержал свою руку в руке Захарова. Ему показалось, что тот вздрогнул. Гулеева обнял:
— Надеюсь, Михась! И хлопцев береги.
Макей всегда был скупой на слова, а взволнованный чем‑нибудь и совсем мало говорил.
Солнце скрылось за верхушками леса. Высоко в ясном небе плыл между искорками звёзд бледносеребристый серп месяца. Было морозно, и хлопцы начали уже поводить плечами: холодно, да и не терпелось.
— Можете идти! — сказал Макей.
Группа тронулась, сопровождаемая назиданиями и пожеланиями всех присутствующих.
— Смотрите, хлопцы, без поезда не приходите! Чтоб под откос!
— Не подкачаем! — кричал уже с дороги Гулеев.
Вскоре в лесу стало совсем темно. Серп месяца как‑то неожиданно быстро скатился к горизонту и, окровавясь, горбом повис над молодым березняком, тонкие прутья чёрной сеткой легли на его красный изгиб.
— Врубелевская луна, — сказал мечтательно Юрий Румянцев, -— ведь вот же до чего верно нарисовал художник. Эта картина на меня всегда как‑то неприятно действовала.
— А вот, как узнать, — сказал Гулеев, всегда отличавшийся практической сметкой, — эта луна на ущербе или только зародилась?
— Понятия не имею, — откровенно сказал Захаров.
— Ну, так знайте — родилась. Проведите от одного её рога и до другого воображаемую линию и вы получите букву «Р». А когда луна на ущербе, то получится буква «С» — значит смерть. Это меня отец научил.
Ребята хотели проверить правильность слов Тулеева, но луна уже совсем запуталась в чащобе леса и глядела оттуда, словно узник из‑за решётки. В лесу стало темно. Где‑то недалеко прокричала сова и смолкла. Почти в полной тишине партизаны шли по лесной тропинке. Тусклой тёмной лентой вилась она между неохватных вековых сосен, елей и ольх, вершины которых смутно вырисовывались на потемневшем, ярко вызвезденном, небе.
III
Сказочно живописно ночное безмолвие зимнего леса, освещённого ровным голубым сиянием лунного света. Словно русская девушка в широком сарафане до пят, стоит, раскинув ветви, исполинская ель в сверкающих снежных блёстках. А поодаль, на небольшой залитой луной полянке, могучая медноствольная сосна высоко взметнула в звёздное небо свою кудрявую вершину. Тускло блестит в этом призрачном царстве путаная лесная дорога, и нужна большая сноровка, чтобы не сбиться с неё, особенно ночью.
Петрусь, ездовой Лося, был опытный и хорошо знающий этот лес хлопец. С изумительной ловкостью проскакивал он между всех этих сосен и елей. И только на раскатах дороги, оборачиваясь к седоку, кричал:
— Держись, товарищ командир!
Лось хватался за края санок и ворчал на ездового, словно тот был повинен в этой чёртовой дороге. Сегодня его всё тревожило и раздражало. Даже эти сказочно–исполинские деревья, звёздное, тёмноголубое небо и изумительная какая‑то, почти хрустальная, тишина, стоявшая вокруг, не умиротворяли его смятённые мысли. Опять Макей на его пути. Хуже всего,* что он сам любит этого «рябого чёрта». Он даже почти рад, что будет работать под его начальством. Ничего не скажешь: способный и смелый вояка.
Особенно ценил Лось в Макее решительность. По его мнению, это не была решительность безрассудная, когда человек, очертя голову, бросается в омут головой и с театральным жестом гибнет у всех на глазах. Макею чужд был этот гнилой романтизм. Лосю казалось, что Макей — трезвый и сухой политик, учитывающий всё в своей практической деятельности.
И вдруг откуда‑то, без всякой связи с его рассуждениями, всплыло имя Брони. Словно горячей волной захлестнуло сердце. Что бы это значило? К чему тут она? «Ах, чуть было не забыл — ведь завтра за ней, именно за ней, а не за Дашей и, тем более, не за Марией Степановной приедет Макей. Приедет и увезёт её. И она его любит. Она никогда не говорила ему об этом, но ведь видно же! Почему не меня?» Тогда, в Кличеве, ему казалось всё просто и ясно: он ей скажет, кто он и тогда… Но вот настал этот долгожданный для него день. Он ей открывает себя, а она, увидев его истинное лицо, к его ужасу, падает в обморок. Какая нелепость! А ведь первые впечатления, говорят, бывают решающими. До сих пор она относится к нему сухо, холодно, почти враждебно, хотя и старается скрыть это. Лось простонал, крикнул на ни в чем не повинного ездового:
— Да гони ты быстрее, дьявол!