— Стал видеть! — сообщил он.
— Андрюша молодец, — сказала она об Андрее Паскевиче. — Если бы он имел высшее образование! Надо зайти к нему. Где санчасть?
Догмарев вызвался проводить её.
— Ну, а ты как, Саша? — спросила она его.
— Всё в порядке. Здоров! Вот только о родине соскучился.
— О Сибири, что ли? — улыбнулась Мария Степановна, вспомнив, с каким восторженным чувством он рассказывал ей однажды об этой суровой, но благодатной стране.
— О ней, — серьезно, с оттенком печали в голосе, ответил Догмарев. — Вот и Андрюша!
— А! Привет лосевцам! — весело закричал Паскевич, направляясь к Марии Степановне и еще издали протягивая ей правую руку. А левой он разглаживал свою курчавую бородку, в которой запуталась белая ниточка от марлевого бинта. Они встретились как старые и хорошие друзья. Вспомнили о тех, кого нет, но которые где‑то работают или воюют, и о тех, кто ушёл навсегда, оставив по себе светлое воспоминание.
— Мне до сих пор, Маша, не верится, что комиссара Сырцова нет в живых.
Тень прошла по лицу Марии Степановны. Губы её дрогнули, в больших голубых глазах сверкнули слёзы. Она отвернулась и украдкой смахнула их концом платка. Андрюша даже не заметил ничего этого. Да и вряд ли кто знал в отряде, как дорог был для неё человек, которого она еще с первой встречи полюбила своим истосковавшимся женским сердцем.
— Слышала, ты чудодействуешь? — проговорила она.
— То есть? Как понять тебя, Маша?
Доктор Андрюша подумал, уж не смеется ли она над ним.
— Говорят, ты Добрынина зрячим сделал?
Андрюша улыбнулся.
— Далеко ещё до этого. Но хлопец стал кое‑что видеть.
Они пошли в санчасть, которая размещалась чуть-чуть на отлете в просторной и светлой землянке, обтянутой внутри парашютом. В землянке четыре койки, столик, накрытый белой скатертью, с блестящими медицинскимн инструментами, Зимнее солнце играло на них холодным блеском. На одной из коек лежал, тяжело дыша, больной партизан, на другой сидел Добрынин. При входе Паскевича и Марии Степановны он повернул к ним голову. Левая щека его и глаз в зеленых крапинках словно обрызганы были зелеными чернилами. Он морщил лоб, напрягал слабое зрение, пытаясь более угадать, чем увидеть. Вошедшие ему казались чёрными силуэтами, плывущими в каком‑то мелочно–белом тумане. Доктора Андрюшу он узнал сразу по его высокой шапке и бородке. Но кто пришёл с ним? Женщина, мальчик? На голове шаль. Катя? Нет. Не похожа. Вдруг в какой‑то миг женщина встала к нему в профиль. Батюшки! Да ведь это Мария Степановна!
— Мария Степановна! — вскричал он взволнованным голосом и пошёл к ней навстречу. Она обняла Добрынина и поцеловала, как родного брата.
— Видишь, Сережа?
Добрынин вздохнул. Мария Степановна вздрогнула.
— Ты что?
— Плохо, Мария Степановна. Всё словно в молоко погружено, а люди — чёрные тени. Лиц не вижу, цвета не различаю.
— Будет и это со временем, — сказал суровым тоном доктор Андрюша, которому, видимо, уже надоели жалобы слепого.
В это время вбежала Катя Мочалова, работавшая в санчасти санитаркой. Она стремительно бросилась к Марии Степановне, расцеловала её, бурно выражая свою непосредственную радость. Но что‑то во всём этом было нервозное, напряженнее.
— Между прочим, знаете, Миша Гулеев пришёл, — сказала она и вдруг расплакалась.
Мария Степановна встревожилась:
— Что с тобой, Катя? Случилось что нибудь?
— Погиб Коля Захаров, — говорила она, рыдая.
Андрюша выбежал из санчасти. Вслед за ним и Катя с Марией Степановной.
На западе догорала вечерняя заря. В густых лесных сумерках туда и сюда сновали люди. Близ штабной землянки стояли группы партизан. Всюду обсуждались результаты диверсии и трагическая гибель комсомо. ьца Коли Захарова. Вскоре из штаба вышли Гулеев, Юрий Румянцев и другие члены диверсионной группы. Их снова и снова заставляли рассказывать, как спустили под откос немецкий эшелон, как погиб Коля Захаров. В десятый раз они повторяли одну и ту же историю.
Мину под рельсы подложил Гулеев. Рядом был положен снаряд. По железнодорожному полотну часто проходили немецкие патрули. Чтобы обмануть их бдительность, место, где были заложены мины и снаряд, замаскировали, засыпав снегом.
— Двое суток лежим в снегу, — говорил Румянцев, — окоченели, а сами с нетерпением ожидаем поезда. Взорвется ли мина? Взорвется ли от детонации снаряд? Что будет с поездом? Всё это мы между собой обсуждаем. Вот на зорьке слышим — гудит. А далеко. Ждём. Видим — платформы, на одних — пушки, на других — танки. Вдруг, как бабахнет! Мы хоть и ожидали взрыва, а всё же невольно вздрогнули. Столб огня. И вот поезд, видим, полетел под большой откос, метроз этак пять вышиной. Я говорю, всё ясно — уходить надо. А Коля твердит одно: «Пойдёмте, там, наверное, автоматы есть». Встал и пошёл. Только вступил на изувеченное железнодорожное полотно, как что‑то взорвалась. Смотрим, Колю окутало облако чёрного дыма. А когда оно рассеялось, Захарова уже не было видно. Мы до сих пор не знаем, что произошло. Предполагаем, что какой‑нибудь партизанский отряд неудачно подложил здесь мину или по неопытности подложили не под шпалу, а около шпалы. На неё, видимо, и наступил Котя. А тут вскоре пришёл аварийный поезд. Труп Коли мы едва успели унести. Похоронили его в лесу.