— Они, дядя, потом смеялись.
— Ну и пусть их. Мало ли, что могут сказать! Бабка Степацида бывало говорила: «на чужой роток не накинешь платок».
Однако, оставшись наедине, Макей задумался. Может, он и в самом деле стал трусить? Ведь Броня всегда внушает ему мысль оберегать себя, часто говорит, что его могут убить, иногда просто не пускает его.
— Пусть один комиссар едет, — говорила она. — Тебе там делать нечего. Да и убить тебя могут.
«Фу ты, пропасть! Неужели хлопцы правы?» — спрашивал себя Макей с всё возрастающей тревогой. «А может, у хлопцев моих зависть ко мне? Никогда! А впрочем, чёрт его знает. Может, ревность? Ведь это бывает». Запутавшись во всех этих вопросах, Макей махнул рукой, крепко выругался про себя и по–солдагски решил все эти психологические вопросы: «Завтра с самолётом отправлю Броню в Москву».
Это решение Броня, к удивлению Макея, встретила спокойно. В ней уже властно начал заявлять о себе инстинкт матери. Прислушиваясь к толчкам в животе, она стала всё более и более тревожиться.
Последнее время макеевцы почти каждую ночь выезжали на хозяйственную операцию, то есть на заготовку хлеба, соли и, главным образом, картофеля. Иногда пищу себе добывали с боем. Иногда же в деревнях партизанской зоны народ сам приносил партизанам хлеб и картофель.
На этот раз были в Березовом Болоте. Крестьяне встретили их, как родных.
— Кушайте, хлопцы, на здоровье, — говорили колхозники, сбрасывая на сани мешки картофеля — вот и сольни принесли.
— У нас она и без соли, жизнь‑то, солона, — смеялись партизаны, с радостью принимая соль.
— Что говорить, — отвечали им, — у всех у нас она несладка.
Однако медок, поди, есть. У многих ульи на садах стоят, — сказал Елозин, любивший не только горелицу, но и мёд.
— Рады бы, сынок, и медку дать вам, однако, нет его: всё немцы забрали — только и осталось, что в ульях.
Елозин махнул рукой.
— Я шучу.
Лисковец, присутствовавший при этом разговоре, перемигнулся с молодым партизаном по имени Лёсик. Лёсик подошёл к нему.
— Ты что?
— Хочешь мёду? — тихо спросил Лисковец и, не дожидаясь ответа, потащил подростка за рукав в переулок. Уже темнело, на задах никого не было.
— Видишь?
На огородах, среди молодых кустиков яблонь, стояли ульи.
— Угощаю тебя мёдом, — сказал Лисковец и велел Лёсику из патрона вынуть пулю.
— Это зачем?
— Узнаешь.
Два человека, согнувшись, подбежали к крайнему улью. Лисковец, приложив к маленькому домику ухо, услышал ровный гуд, напоминающий гуденье телеграфного столба в морозную ночь.
— Поджигай патрон, — командовал Лисковец.
Лёсик дрожащими руками чиркнул спичку, поджёг патрон. Оттуда хлынула струя чёрного дыма.
— Направляй сюда, — приказал Лисковец, указывая на леток, от которого уже отодрал примерзшую тряпин цу. И сразу оттуда, жужжа, начали вылетать пчелы. Оки тут же падали на голубовато–розовый чистый наст снега. Выкурив из улья всех пчёл, Лискозец разбил его прикладом и вынул оттуда янтарно–желтые пластины сотового меда. Пчёлы лежали на белом снегу вокруг разбитого дощатого улья, словно кто‑то здесь разбросал крупные оранжево–жёлтые зерна кукурузы.
— Бежим, Лёсик. Да не болтай — убью! — пригрозил Лисковец.
Эти слова были сказаны таким тоном, что Лёсик вздрогнул.
Макей сидел в одной из хат и с аппетитом ел вареный картофель, запивая его кислым молоком, налитым в голубую кружку.
— Хороша бульба, — благодушествовал Макей, бла годаря хозяйку за угощенье.
В это время в хату вошёл древний старик с широкой бородой, белой, как его холщёвая рубаха. Он был с посошком.
—-Ты будешь Макей?
— Я, отец, — весело отозвался Макей.
— Ты, слышь, за правду воюешь?
— За правду, отец, за правду.
— Вот и ладно, — сурово сказал старик, — воюешь за правду, а правда за тобой следом ходит.
Макей отложил картофель, поставил на стол кружку.
— Воевать, деду, трохи научился, а загадки отгадывать не умею.
— А тут и отгадывать, сынок, нечего: твои хлопцы, то есть макеевцы, у меня улей разбили. И меду‑то взяли самую малость, а пчёл погубили. Пчёлы‑то колхозные. Что люди добрые скажут? Не сберег, скажут, старый хрен, обчественное добро. Эх!
Сказав это, старик вышел, оставив Макея с глазу на глаз с Елозиным, да со своей совестью.
— Лучше бы он меня отругал.