— Я знал, кацо, ты придешь. Русский наш балшой друг.
Коноплич обнял его.
— До свидания, Гасан! Не–сердись.
— Зачем сердиться? — сказал Гасан сорвавшимся голосом, смахивая украдкой с длинных чёрных ресниц досадную слезинку. — Ну и добро.
Они еще с минуту постояли друг перед другом, потолкали зачем‑то друг друга в плечи, в грудь и неловко расстались, не зная, что еще сказать или сделать на прощанье. Скупые это были люди на ласковые слова, хоть и горячо любйли друг друга.
Спустя два—три часа после этого шесть разведчиков во главе с Конопличем налетели на конный разъезд немцев, выехавших из Чичевич. Тех было около тридцати человек. Они стояли на опушке леса, куда как раз подъезжали партизаны. Потопейко, ехавший позади Коноплича, дал по ним из ручного пулемёта длинную очередь. Там кто‑то упал. Немцы веером рассыпались вдоль опушки и открыли огонь йо партизанским разведчикам, которые уже повернули назад. Почти в первую же минуту под Конопличем был убит конь, а сам он ранен в мякоть бедра.
— Садитесь, товарищ командир! — крикнул Саша Догмарев, слетая с своего коня.
В это время со всего бега рухнул конь под Потопейко, прижав пулемёт так, что его никак нельзя было вытащить. На помощь подбежал Догмарев.
Фашисты приближались к партизанам. Коноплич уже видел их чужие лица, чёрные паучки на тускло блестевших касках. Тетеркин, Внук и Рэкетский ускакали уже далеко, но, увидев, что товарищи попали в беду, повернули к ним на помощь. Это с их стороны был безумный шаг. Что могут сделать шесть человек против тридцати? Коноплич рассвирепел: «Что они, ощалели? Куда они мчатся? Погибнут…» К счастью, Потопейко и Догмареву удалось вытащить из‑под лошади пулемёт. Вставив диск, Потопейко открыл по врагам ураганный огонь. Подголоском ему вторил автомат Коноплича, помогали четыре русские трехлинейные винтовки.
Словно вихрь разметал в обе стороны преследователей. Три или четыре вражеских коня рухнули на месте. Гитлеровцы разлетелись вправо и влево, отстреливаясь. Догмарев и Потопейко посадили командира на лсшадь, а сами, уцепившись за стремена его седла, побежали, шлепая рваными сапогами по лужам и грязи. О ш отходили к тёмному лесу. Немцы отстали. Партизаны вскоре въехали в лес и уже только здесь пустили лошадей шагом, громко обсуждая минувшее событие. Бедро Конопличу перевязали бинтом из индивидуального пакета.
В санчасти теперь работало четверо: доктор Андрюша, фельдшерица Мария Степановна и две санитарки: Катя Мочалова и Даша — сестра Макея. Даша окончательно поправилась. Только под правой грудью у нее остались на всю жизнь три метины, три белорозовых пятнышка — следы трех пулевых ранений. И вот она опять такая же толстушка с ярким румянцем на смуглом чистом лице, с ясными чёрными глазами и не в меру красными полными губами.
— Привет, сестрёнки! Здорово, тёзка! — крикнул еще в дверях землянки Елозин. — Хлопца раненого к вам веду.
— Всё скалозубничаешь, товарищ адъютант? — серьезно заметил Паскевич, принимая Коноплича. — Рана неопасная, — продолжал доктор, — но крови хлопец потерял много.
Девушки засуетились. Уже кипела посуда с хирургическими инструментами. Появилась бутылочка с марганцовкой. Луч заходящего солнца просвечивал её и казалось, что она наполнена кровью, которую потерял Вася Коноплич.
Марии Степановны здесь не было. Коноплич это заметил, но ничего не сказал. Он вообще ничего не говорил. У него было такое состояние, как будто бы он много выпил водки и мало спал. Глаза сами закрывались, голова кружилась.
— Я как с похмелья, — с трудом проговорил раненый, — спать хочется… знаете…
Рану ему перевязали уже сонному. Он лежал спокойно, не стонал, не метался. Вошла Мария Степановна. Она уже знала о случившемся.
— Как он? — спросила она, указывая движением бровей на раненого, — А я опять ухожу.
Последнее время Мария Степановна частенько уходила на диверсии, хотя Макей неохотно отпускал её на это опасное дело.
— Я там нужнее, — тихо говорила она.
Макей только головой крутил.
— Смотри, Маша.
В душе Макей радовался за Марию Степановну. О ней уже ходили легенды, как о храброй и самоотверженной партизанке. Полицаи и немецкие фашисты распускали о ней гаденькие слухи, стараясь скомпрометировать её в глазах населения. Но народ не верил им. Куда бы она ни пришла, всюду её встречали, как родную. К ней обращались за помощью, за советом: особенно не было отбоя от женщин. И она врачевала то телесные, то душевные раны этим многострадальным людям.