— Чего там! Понимаем, — сказал Шутов сердито.
Сказать по правде, понравилась ему девушка тогда ещё, как хоронили Аркашу. И теперь это предупреждение командира и радовало, и сердило его. «Хорошо, что к Соне никто не будет липнуть, но ведь и мне дорожка заказана».
— Ну, раз нельзя, значит, нельзя, — сказал Шутов, — война!
Соня от этих слов смутилась ещё более и опустила голову, увенчанную шапкой рыжих волос, на которых покоились, словно змеи, свившиеся в клубок, две толстые косы. Только Петых Кавтун позволил себе пошутить. Но ведь на то он и цыганёнок и, как говорили все, «чудила-мученик». Выйдя вперёд, он сказал:
— Здравствуй, сестричка–лисичка! Будем знакомы: я — Петух–Рокотух, хожу по лесу, фашистов бью из дээсу, пулемёт такой есть у нас.
Соня засмеялась, протянула ему руку.
— Здравствуй, Петых.
— Ба! Откуда вы это меня знаете? — удивился Кавтун.
— А мне о вас товарищ Шутов говорил.
На другой день Соня в каком‑то тазу уже стирала белье, тут же сушила его на ветвях елей. Потом всё выгладила самодельным утюгом, сделанным из чугунной плитки.
— Это добро, — сказал, подойдя к ней, дед Петро, — насекомым, значит, капут. Вот так бы и фашистов проутюжить… — мечтательно говорил старик, с нежностью поглядывая на девушку.
— Девушка, девушка, любит тебя дедушка! — пропел Кавтун, играя чёрными озорными глазами.
— И верно, Петых. Люблю.
— Да и мы её, деду, любим.
Накануне Первого мая немецкие оккупанты решили отплатить партизанам за Дручанское поражение. Они напали на станцию Милое. При появлении их народ убежал в лес, благо он со всех сторон вплотную подступил к светлым белорусским хатам станции Милое. Остались только восемь—девять стариков и старух. Они для чего‑то вышли на улицу, словно в своих просторных хатах им сразу стало и тесно, и душно: беспокойство и неирвестность выгнали их из хат. «Что‑то теперь будет?» V,. Оккупанты сгоняли в кучу скот — коров, овец, коз. Тревожное мычанье коров и блеянье коз. и овец огласили село. Загнанные в узкий переулок животные беспокойно озирались. В больших и умных глазах Пеструшек, Зорек и Бурёнок светился страх. Козы, и те притихли. К одной белой козе подбежал чёрный козлёнок и радостно сунулся к матери под вымя. Пожилой усатый солдат, глядя на сосущего козлёнка, осклабился. Дед Митрофан, заметив это, насупился: недобрая была улыбка у этого усача. А тот что‑то уже горготал молодому солдату. Тонкие губы молодого солдата дернулись и сложились в неприятную улыбку. Устремив на козлёнка бесцветные водянистые глаза, он сделал два—три шага к нему и вдруг неожиданно, как хищник, бросился на него. И вот козлёнок уже в его цепких жилистых руках. Зажав его между ног, он извлёк из ножен свой кинжал и подняв чёрную мордочку, перерезал ему горло. Мать–коза, выпучив чёрные глазища, устаЕилась на свое дитя, из горла которого фонтаном брызнула крозь, и вдруг издала страшный, душераздирающий крик.
Дед Мидрофан был потрясен. Он ешё никогда не слышал, чтоб коза могла так ужасно кричать от горя. У козы стало судорогой сеодить передние ноги: они, изгибаясь, как‑то поднимались вверх, глаза ее остановились и немигающе смотрели на кровь, льющуюся из горла ее дитяти. Мурашки забегали у стариков по согнутым спинам. Молодого немца самого охватил какой‑то ужас: бросив зарезанного козлёнка, он пустился бежать. Побежал и старый немец. Коза стояла, опустив вниз голову. Она точно окаменела.
Партизаны, идя на Милое, жалели, что с ними нет старика Бородича. Он остаётся в лагере. Лёжа на топчане, он ворчал на свою чёрную немочь:
— Лихоманка все кости поломала.
Он не хотел признаваться, что это уже старость брала верх над бывшей его богатырской силой.
Макей был на коне.
— На Милое! Марш! — скомандовал он.
Две партизанские роты — Карасёва и Бабина — зашагали по тесной лесной дороге. Битюги, запряженные в пушку, натянули постромки и та тронулась, заскрипев высокими деревянными колёсами, окованными толстым железом.
День был ясный, тёплый. Солнце по–весеннему пригревало землю. Партизаны шли быстрым шагом, рубахи от пота пристали к спинам. В Милом хозяйничали немцы, надо было спасать родную белорусскую вёску.. Из леса к ним навстречу выходили жители станциц Милое. Они присоединялись к партизанам и шли одни сзади пушки, другие — впереди отряда, ведя его кратчайшим путём.
Вот, наконец, и Милое. С опушки видно, как фашисты навьючивают фургоны имуществом крестьян. Скот уже выгоняли из деревни. Один гитлеровец, с большим горящим факелом, побежал к крайней хате — оттуда тянул ветерок. Враги решили спалить деревню. Но задача партизан — не допустить этого. Бибиков моментально развернул пушку, а Попов уже успел загнать в патронник снаряд и щёлкнул замком. Не более как через минуту раздался оглушительный выстрел. Снаряд с воем понёсся в деревню и разорвался почти у самых ног поджигателя. Немцы, побросав всё, пустились наутёк, подхлёстываемые партизанскими пулями: вся опушка чуть зазеленевшего леса закурилась от частых выстрелов.