XV
К вечеру над Усакинским лесом прокатились глухие разрывы тяжёлых артиллерийских снарядов: началась бомбардировка партизанских становищ. Самолёты сверху обстреливали партизан из крупнокалиберных пулемётов. Ночью в чёрном небе висли гроздья осветительных и сигнальных ракет.
Макей зарыл в землю пушки, хлеб; распустил по лесу коров, и те с тревожным рёвом бродили, не зная, куда приткнуться. Больных и раненых партизаны несли на носилках. Ночь выдалась на редкость темной. Шли в какой‑то кромешной тьме, под постоянным обстрелом врага.
Очень странно: в последнее время, куда бы ни пошёл отряд Макея, всюду преследовали его немецкие самолёты. Только хлопцы расположатся на отдых — летят.
— Воздух!
— Опять немецкие стервятники.
И снова:
— Бух! Бух!
Грохот, шум падающего леса, свист осколков. Партизаны прилипают к земле, дожёвывая плохо сваренную бульбу.
— Борони бог, — шепчет дед Петро, — этак убьют, окаянные, и доесть не дадут. От изверги!
— Гут, хлопцы, что‑то не так, — говорит наблюдательный Алексей Байко.
Федор Козелло, лежавший рядом, вскинул на него светлые, в хитром прищуре, глаза и пополз к высокой сосне, за которой лежал Лисковец со своим поломанным баяном. «Чего он таскается с этим ящиком?» — с неприязнью подумал Козелло о Лисковце. Но эта мысль как‑то вдруг затерялась в ворохе других мыслей о Лисковце: откуда он, почему сторонится партизан, зачем споил тогда Елозина и Гулеева,, с какой целыо спрятал тол? Разберись во всём этом! А разобраться надо.
Спрашивая Лисковца, как он себя чувствует, Козелло наткнулся на баян. Потрёпанный, облезлый, он лежал у сосны. Лисковец держал руку на длинных белых клавишах.
— Зачем тебе эта музыка? — спросил Козелло. — Неудобство такое. Тяжёлая, наверно? Другое дело, если бы играла.
— Я налажу. У меня всё в дело годится, — ответил Лисковец и улыбнулся.
— Как знаешь.
Козелло встал и перешёл к группе партизан, лежащих за бугорком. Разговаривая с хлопцами об очередном вражеском налёте, он не переставал думать о сломан–ном баяне. И тут же поиздевался над собой: «Нашёл топор под лавкой! Просто этот Лисковец придурок».
Но вот началась майская блокада, и Лисковец сбежал из отряда, бросив свой баян. Козелло нашёл баян, вскрыл его и обнаружил там рацию. Но ЛискоЕен так сломал её, что поправить уже нельзя было. С этим печальным известием Козелло и явился к Макею и комиссару Хачтаряну. Теперь им стали понятны и налёты немецкой авиации на их становцща, и всё поведение Лисковца.
— Прошляпили! — с горечью сказал Макей, садясь верхом на коня. Хачтарян и Козелло только голосами покачали, а про себя подумали: «Чёрт ему влезет в душу! Может и ни один такой Лисковец живёт среди нас!»
Тут к Макею подошёл Миценко. Он сказал, что задержал подозрительного субъекта. Говорит, что шёл в партизаны, что сидел в Могилёвской тюрьме и бежал во время налёта партизан на неё.
— Это тот налёт? — спросил Макей, имея в виду налёт, о котором широко оповещали немцы в своих газетах, расписывая, как партизаны, появившиеся на грузовых машинах, захватили тюрьму, перебили стражу, увезли крупных политических преступников, а остальным дали возможность разбежаться.
— Ну да.
— Ах, сволочи! — выругался Макей. — Но ведь это провокация! Это они сами увезли тогда крупных советских работников и расстреляли их, а на волю выпустили своих агентов.
— Это мне известно. А что с этим делать?
— Приведи сюда его.
Вскоре перед Макеем стоял среднего роста человек. В темноте его лицо нельзя было видеть. Макей зажёг электрический фонарик и осветил лицо лазутчика. Это был молодой человек с прямым красивым носом, большими синими глазами и маленькой курчавой бородкой. Курчавые русые волосы свисали до плеч. В его облике было что‑то от Иисуса Христа.
— Ты христосиком не прикидывайся. Мы не посмотрим на твои красивые глаза! — прошипел зловеще Макей.
Лазутчик заявил, что он коммунист, что в фашистском застенке пострадал за Родину. Макей тщательно осмотрел его холеные руки, ногти, упитанное лицо, спт ну, лохмотья, в которые тот был одет.
— Удивительно! — воскликнул Макей. — Посмотри, Федор, — обратился он к Козелло. — Чистенький, гладенький! Ни вошки, ни блошки, ни ссадины нет на теле! Ай, ай, как жестоко с тобой обращались гестаповцы! Эти рубища слишком театральны, чтобы в них можно было серьёзно поверить.
В больших красивых глазах шпиона мелькнул страх:
— Вы ошибаетесь.
Вмешался комиссар:
— Нэ трать врэма, комбриг, шпион падослан. Позави сюда Елозина и канчай, кацо.