— Мне показалось…
— Болван ты! — вперзые грубо выругал Макей своего адъютанта, который и сам в этот р 13 видел, что он, действительно, болван, и тысячу раз твердил себе это. «Ну и болван! Как это я прозевал? Видно, с перепугу. Трус проклятый!» — бранил себя сибиряк, виновато озираясь по сторонам, желая найти выход из тяжелого положения. Макей тепло посмотрел на своего адъютанта, на его растерянный вид, бодро сказал:
— Голову не вешай. Эх, Андрюха! Сюда, видимо, немцы идут?
— Они, товарищ комбриг!
Оба погрузились в воду, водрузив на голову себе речные водоросли, рссшие поблизости; через них они дышали и вели наблюдение за противником.
Развернутым фронтом шли немцы вдоль берега, не переставая стрелять из автоматов. «Не жалеют патронов», — с каким‑то сокрушением подумал Макей. Хлебнув воды пересохшими губами, он прошипел: «На испуг берут». Вскоре оба сгалп чувствовать холод, мок–к рая одежда прилипла к телу, теснила грудь, леденила крозь. Лица покрылись синеватыми пятнами. Губы стали темнофиолетовыми и дрожали.
— Замерз?
— Что‑то не чувствую, товарищ комбриг.
Не видя более нигде врагов, Макей решил выбраться на берег. Где‑то трещали автоматные выстрелы, время от времени гулко рвались снаряды. Оба осторожно вышли из воды и легли на сухую прошлогоднюю траву.
Ничто не удручает нас так, как сознание неисполненных надежд и неудовлетворенного желания. Какие были светлые надежды, какие большие желания!
— И всё, Андрюша, к чёртозой бабушке полетело!
Сибиряк понял, о чём говорит комбриг, и промолчал. Что можно сказать в утешение? Макей и не ждал утешения. Неуместное утешение или жалость только раздражают.
Лежа на берегу под горячими лучами майского солнца, Макей чувствовал, как по спине начала разливаться животворная теплота.
— Главное, согреть спину, — говорил он своему адъютанту, думая о своём, о постигшем его и всё партизанское движение разгроме. «Как эго могло случиться? Что‑то проглядел».
Но человек не склонен к длительному самобичеванию и скоро находит виновников сЕоего нес: астъя. Такими оказались разведчики. Ну, конечно, это они во всём виноваты! Где‑то в сознании* в каком‑то далёком уголке его блеснула здравая мысль: а не он ли сам виноват? Но эта мысль бесследно померкла. Конечно же, во всём виноваты разведчики! Сердце Макея наливалось яростью, в серых глазах блестели злые огоньки, на жёлтых рябых щеках проступил румянец. Елозин посмотрел на него сбоку и подумал: «согревается».
Улыбаясь, спросил:
— Согреваетесь, товарищ комбриг?
Макей повернул к нему лицо и Елозин испугался: маленький подбородок Макея вздрагивал, глаза налились кровью, он вдруг схватил его за руку:
— Ответь ты мне, Андрюша, что мне делать с разведкой? Ведь Коноплич сказался сукиным сыном. Эх! Да и Великанов тоже… Ерин был не такой. Расстреляю я его, Коноплича! — кричал Макей.
— Товарищ комбриг, рядом немцы.
— Ну и пусть!
Где‑то поблизости хлопнул Еыстрел. Это успокоило разбушевавшегося комбрига. Елозин приЕстал на колени: песок под ним был мокрым и тёмным. Посмотрел вокруг, вытягивая шею и разинув рот. Макея рассмешил вид Елозина.
— Ворона в рот залетит.
Елозин опустился и лёг на спину:
— Далеко это, — сообщил он и стал наблюдать, как пёстрый дятел озлобленно долбит кору, старой ольхи. «Каким трудом добывает себе пишу! Вот тебе и «Птичка божия не знает ни заботы, ни тпуда». Еще какой труд‑то! Хуже чем у дореволюционного шахтёра, долбившего киркой породу».
— Смотрю на дятла, товарищ комбриг.
— Ну и смотри, — сердито проворчал Макей.
Словно не замечая грубого тона комбрига, Елозин продолжал:
— Вот, думаю, гитлеровцы подолбают наш лес из пушек, из минометов, постреляют там–сям, а мы — опять пошли гулять!
Макей улыбнулся. Его радовал оптимизм этого юноши. И он устыдился своих слёз, вспышки своего бессильного гнева, бесплодной ярости, и сразу как‑то стало легче на душе. Мысль работала яснее, тверже. Тело наливалось упругостью и всё словно призывало к действию. Он повернулся на бок, потом вскочил и ахнул от удивления: прямо на них, прыгая на трёх ногах, шёл его конь.
— Адъютант, смотри, мой конь!
— Эх, — сказал тот, вскочив, — мучается как! Пойду убью.
И он, не дожидаясь разрешения своего грозного начальника, подошёл к доверчивому животному, поцеловал его в нос, и, вставив ему в ухо дуло пистолета, выстрелил. Конь тяжело рухнул и, раза два дрыгнув ногами, затих.
Макей закусил губу. Елозин вскрыл коню горло И налил в котелок крови. Подошел Макей, вздохнул: