С улицы донеслись удары топоров, громкие суетливые крики:
— Тяни! Тяни! Стоп!
— Ставь!
— Да куда ты, чёрт, прёшь? Окосел!
Заверезжали пилы, раздались глухие удары лопат о промёрзшую землю. Макей заметил, что комиссар давно уже прислушивается к тому, что делается в лагере.
— Город строим, — сказал он, поглаживая небольшие чёрные усики.
В это время вошли Даша и дед Петро. Даша занялась чем‑то по хозяйству, а дед Петро сел на чурбан и сердито уставился на Макея.
— Сколько лесу повалили! — горестно воскликнул он. — .Зачем добро губишь?
— А жить где?
— Да ты что, век хочешь жить в лесу? При Талаше того не было! Тогда немцев живым манером прогнали.
— Не то время, папаша, — вмешался Сырцов.
— Скажи, комиссар, люди не те. Изнежился народ при Советской власти. Избаловала Ъяа вас.
— Так что же, она плохая, выходит? — засмеялся Макей и обнял ласково деда за плечи.
Не зная что сказать, старик только махнул рукой и хотел было выйти, но вспомнил, что у него вышел табак. Он с укоризной сказал:
— По вас деду хоть не будь. И табаком не угостят.
Даша фыркнула в своём углу, а Макей сказал:
— Добро, деду! Закурим‑ка трубочку.
XII
По приказу Макея сразу строится двенадцать землянок. Худощавый Свиягин вместе с сибиряком Александром Догмарёвым расчищают снег и роют котлован для будущей землянки. Алексей Байко в стеганых штанах и фуфайке, стоя в снегу на коленях, вместе с Сашей Прохоровым спиливают под корень сосны. Другие режут сосны на брёвна, очищают от сучьев. Коля Захаров, Данька Ломовцев и Петка Лантух раскалывают брёвна на пластины. Захаров сбросил полушубок и остался в одной гимнастёрке. Он сильными ударами колуна хлещет, охая, бронзовое тело сосны и когда та не поддается, загоняет в расщелины дубовые клинья и бьёт по ним едва ли не целым бревном. Сосна трещит и распадается на две половины. «Ну, сила, — думает о нём Макей, вот где он применил ловкость, годами приобретённую в цирковой тренировке». А Захаров словно всю жизнь только и готовился к тому, чтобы разваливать пополам сосны. Радостная улыбка озаряет его полное красивое лицо.
— Готово и это! — кричит он.
Свиягин всё чаще и чаще поглядывает на ладони.
— Что, журналист? — смеётся проходящий мимо Макей.
— Мозоли…
Макей хлопает его дружески по плечу.
— Моя бабка сказала бы: «Лентяй за дело — мозоль на тело».
Свиягин смеётся, втыкает лопату в сугроб, окоченевшими пальцами достаёт записную книжку, карандаш и что‑то пишет.
— Пословицы собираешь? Эх, моя бабка сколько их знает!
— Всё собираю, товарищ командир. Это — народная мудрость.
— Раз своей мудрости не дал бог, можно одолжить у народа, — смеётся Макей. — Да, щедр наш народ на песни, пословицы и поговорки, на чудесное, вечно живущее слово.
«Хорошо, хорошо идёт дело, — думает Макей, — вон уже кое–где поднялись невысокие срубы. Дня через два землянки, пожалуй, будут готовы. Надо дать группе разведки задание достать окна».
Макей подошёл к кухне, помещавшейся в шалаше, сделанном наподобие юрты, с дырою вверху, в которую идёт дым. В кухне разрумянившаяся Оля крошит мясо. Белые локоны, спускаясь вдоль лица, делают её обаятельной. При входе Макея она раскраснелась ещё больше и скосила свои лукавые голубые глаза куда‑то в угол. Макей посмотрел туда и увидел сидящего на корточках Миценко: он с каким‑то ожесточением чистил грязный картофель. Прядь его волос свесилась на лоб. На самой макушке, с каким‑то пренебрежением ко всему на свете, сидела шапка–кубанка.
— Опять, Оля, мёрзлая, — говорит он сердито, бросая в угол мёрзлый картофель.
— Оля у нас не мёрзлая — огонь! —смеётся Макей.
Оля вспыхивает. Миценко вскакивает:
— Здравствуйте, товарищ командир! Извините, не заметил.
— Ну, как живешь, Аника–воин? Эх, ты…
Миценко лукаво улыбнулся.
— Оказывается, товарищ командир, Зстмонт стоит двух нарядов. Я вот думаю, сколько мне наш комиссар даст нарядов за Гитлера?