Анна спускалась по тропинке, прижимая к животу одной рукой шайку с бельём, другой - тяжёлые вальки. Не грохнуться бы на ледке - костей не соберёшь, как вниз с горы свалишься. И вдруг ей в лицо словно дохнула сама смерть - стыло и безжалостно.
Анна остановилась, перевела дух. Отпустило вроде. Пошла дальше, но обернулась, пытаясь понять: а что же это такое с ней приключилось? Или в самом деле костлявая была рядом? И тут же шайка и вальки полетели у ней из рук.
В шаге от неё стояла девчоночка лет десяти-одиннадцати. Синяя, как туманы над рекой. Почти голенькая, в рубище, через которое видно тело. Ноготки на руках и ногах чёрные от холода. Голова чуть обросшая - беленькие кудряшки топорщились на ветерке.
- Ты откуль такая? - спросила Анна, позабыв про имущество, которое обронила. - Как звать-то? С какого двора? Или, поди, приютская?
Девчонка кивнула.
Анна спохватилась: конечно, приютская, и чего было спрашивать? Введенский вон распустить не успели, как смертельное поветрие случилось, поумирали почти все. А уцелевшие разбежались и попрятались. Так чего она встала, как корова? Нужно хватать дитятю да тащить в тепло, отогревать и кормить.
Анна, женщина высокого роста, вровень с мужиками-богатырями, и такой же силушки, сначала взяла на руки девчушку. А потом только спросила:
- Жить ко мне пойдёшь? Солдатка я, со свёкрами мыкаюсь.
Девчонка снова кивнула. Анна обиженно отметила, что в её прозрачных серых глазах, не отразилось ни радости, ни довольства, вообще ничего. Словно бы это не дитё, а кукла.
Но обида тут же прошла, потому что через тёплый кафтан и две кофтёнки-самовязки Анна ощутила смертельный холод, который шёл от тела девчонки. Вот как есть она, взрослая женщина, солдатка, жалкая дура: какой-то радости захотела от замёрзшего ребёнка.
Свёкры поахали, но разрешили оставить дитя. Божеское это дело - кров сирому и убогому предоставить. А девчонка именно убога - не говорит.
Анна ожила, стала чаще улыбаться, а уж на хозяйстве волчком закрутилась. Свекровь даже всплакнула от радости: теперь-то точно жена Прохора дождётся. А то после проводов три года как живая покойница ходила.
Однако дитятю нужно было вылечить, покрестить и обучить домашнему обиходу. А то и попытаться вернуть речь. Это всё были приятные родительские хлопоты, и Анна была счастлива ощутить себя матерью.
Но однажды ночью она внезапно проснулась, поднялась с кровати, которую подарили свёкры на свадьбу, подошла к печке. Родители бодро похрапывали. Глянула в тёплый угол, где на широкой лавке обычно спала приёмная дочка, крещённая Надеждой, и обмерла. Лавка пустовала.
Анна бросилась в сени, на крыльцо, во двор - ребёнка как не бывало. Пошла одеться, и в сенях её что-то настигло с улицы. Словно бы ледяная глыбища рухнула на простоволосую голову, заморозила шею, спину, ноги. Или помирают так - чувствуя, как холод сковывает всё тело? И Анна померла.
Очнулась под утро на пороге избы. Со двора доносилось недовольное мычание коровы, меканье овец.
Анна, преодолевая одеревенелость всего тела, поднялась.
Надёжка лежала на своей лавке, свесив во сне тонкую ручонку. Анна подошла к ней, чувствуя, как радость наполняет душу: исчезновение помстилось, привиделось. Подумать страшно, чтобы случилось с ней, если бы она потеряла эту богоданную дочку.
Лицо ребёнка сияло сказочной белизной и красотой. Только из уголка рта стекала брусничная струйка.
- Надёжка... - нежно прошептала Анна, вытирая пальцем багровый след.
- Я Маринка... мама, - проговорила девочка, открыв глаза.
Анна поднесла палец к губам и лизнула его. Ощутила солоноватый вкус крови. Чуть слышно откликнулась:
- Маринка... Ты ж немая была.
- Теперь буду говорить, - пообещала девочка.
Но сердце подсказало Анне: не очень-то обычное дитя, эта приёмная дочка. Скорее всего, выросший где-то обменыш; или ещё какая нечисть, которая любит обживаться среди людей, питаясь их силами.
И что теперь делать? Выгнать ребёнка, назвавшего её мамой? Никогда! Во всяком случае, не раньше, чем из её груди достанут сердце.
Анна занялась хозяйством, Маринка-Надёжка поднялась и стала помогать. Неловко шоркая веником-гольцом, подняла тучу пыли, отчего на печке раскашлялись свёкры. Разжигая печь, напустила полную избу дыму. Принялась чистить картошку и обрезалась.
Анна увидела, что из рассечённого пальца не показалось и капли крови, но смолчала. А что тут говорить-то? У кого всё отнято в жизни, начинает искать недостающее в смерти.
В этот день Анна отправилась полоскать замоченное в щёлоке бельё днём, когда у мостков собрались бабы чуть не со всей слободы. Она издалека услышала, как верезжит громкоголосая кума Пестеревых:
- Устя ко мне до свету постучалась, чернее тучи! Младенчики у ней в колыбельке навсегда уснули. Такое горе! Неделю назад сын-трёхлетка, а сегодня - двойня.
- Так Устька сама едва не померла, их рожая. Цыганка Ада, та, которая с рынка, ещё тогда сказала, что цену великую заплатит за то, что выжила. Вот и заплатила... - добавила толстая молодка.