— Ведь мы же в желтом доме, — проговорил за него, старик и философски посмотрел в окно.
Лернон решил брать быка за рога:
— Это ваша работа, — Он ткнул под нос старику первую записку с места преступления и пристально посмотрел в его бледные глаза. Тот, в свою очередь, аккуратно развернул листок и погладил текст, своими костлявыми пальцами.
— Вам знакома эта записка?
— Это писал я, — утвердительно покачал головой старик, — Я автор, я, меня зовут Саша, Александр Палыч.
— Для кого вы это писали, и вот это? — Лернон начал показывать ему все, что принес, включая его последний рассказ.
— Для вас, — улыбаясь ответил он и пристально посмотрел на Лернона.
— Вы знаете меня?
— Для вас, для читателей, — пояснил Палыч и медленно начал ходить по палате кругами, — Все писатели пишут для вас. Только мало кто этому рад, и мало, кто это ценит и понимает искренне и от души.
— Поверьте мне, у вас есть поклонники, — нервно сказал Лернон, — так зачем и кому вы это писали?
— Я писатель, и вряд ли прилично такое спрашивать у писателя. Зачем вы пишете? Я пишу, потому что я пишу. Я таким сделался, пишущим. Вы меня таким сделали.
Лернон достал несколько фотографий и начал показывать их старику. На первой был изображен творец.
— Вам знаком этот человек?
— Нет, а кто это? — Александр пристально присмотрелся к изображению и улыбнулся.
— А это, — И Лернон показал ему фото первой жертвы, потом второй, третей. А это, а это, а это?
— Кто эти милые дамы? — Недоумевал больной. В выражение его старческого лица не было и тени боли или сомнения. Не было страха, была только заинтересованность.
— Я расскажу вам про искренность, — вдруг сказал больной.
— Я слушаю, — Он решил не торопить сумасшедшего, возможно, что-то и выплывет стоящее.
— И уж лучше бы из тумана вышла та самая пресловутая белая лошадь, — отстраненно и полушепотом, начал говорить старик, — с ней бы, определенно, можно было бы поговорить. Я бы сказал ей:
Лошадь, я так устал, иногда я просыпаюсь утром и чувствую себя так, как будто всю ночь грузил мешки с картофелем. Я принимаю душ, я одеваюсь, я смотрю им всем в глаза и что-то говорю. Но ведь им плевать. Они могут сочувственно махать головой, натянуто улыбаясь соглашаться со мной, или не соглашаться. Они могут слушать меня, и даже, я подозреваю, иногда и слышать. Они, как и этот туман всегда рядом, но в сущности своей вода, вода растворенная в воздухе. Жизнь в полноэкранном режиме, модное нынче увлечение. Всегда быть в тренде, позиционировать себя, не уставать, не склоняться, не просить не верить. Быть сильным. А если я слабый? Если мои сухожилия трещат по швам от вашей любви? — Он так пристально и вопросительно посмотрел при этом на Лернона, что у того сердце замедлило свой темп.
— Как мне выжить в этом муравейнике, — Продолжал больной, — если я не муравей. А если они ЭТО знают? Почему не убьют меня, не скормят своей королеве? Чего ждут?
Я всматриваюсь, но ее нет, нет белой лошади, и мне становится немного уныло от того. Она бы точно поняла меня, и я бы понял это по ее умным глазам, я поняла тебя, говорила бы она, я поняла. И ты мог бы даже молчать я бы и так все поняла. Потому что ты пахнешь искренностью. Иногда, какой-нибудь человек впрягает меня в телегу и хлещет по бокам плетью, но я не в обиде на него… потому что и от него пахнет искренностью. Это как растворенная в воздухе слабость. Вы, люди, стыдитесь таких проявлений своей души. А мы, лошади, это чувствуем. Мы вдыхаем это через поры своей кожи, помнишь, как ты написал на смятом листке бумаги.
Этот город проглотит меня, пережует и выплюнет прямо в небо, и если я не научусь летать, то ударюсь оземь и разобьюсь на миллионы осколков, которые никто и никогда не сможет собрать и склеить. Даже самая умелая в мире волшебница. Но крылья мои в химчистке, а я уже у него в утробе.
Помнишь?
— Да, — испуганно ответил Лернон, как-то, он действительно писал такие строки. Это было в далеком детстве, на далеком севере, когда он впервые приехал в большой город.
— Ты понимаешь тогда, о чем я говорю тебе? — прошептал загадочно старик.
— Мне очень этого хочется! — ответил Лернон и в горле у него пересохло.
— А ты не старайся, просто расслабься и проникнись.
— Мне страшно! — Вдруг сознался Лернон.
— А знаешь почему?
— Почему?
— Потому что всегда страшно быть искренним с самим собой, себе-то труднее всего лгать… никто не оценит! Потом ты обязательно скажешь, спасибо тебе… лошадь…
— За что? — вытаращив глаза, трясущимися губами, спросил Лернон.