— Проводите меня к графу! Живо!
Этого актера Базиль не узнал, но он был похож немного на его приятеля, инспектора Фойла. Это был универсальный тип полицейского — крепко сбитый, туповатый, лишенный всякого воображения мужлан, исполнявший свои обязанности точно так, как от него этого требовали начальники.
Греч, такова была фамилия полицейского, резким движением снял свои тяжелые кожаные рукавицы и заткнул их за пояс. Слуга, не произнося ни слова, молча указал кивком головы на двустворчатую дверь. Греч широким твердым шагом направился с левого края сцены к ее центру и резко распахнул двери обеими руками.
Что-то вроде сдержанного рыдания послышалось в зале. Альков представлял собой продолговатую комнату, ту самую, которую Базиль видел с обратной стороны. Там не было ни дверей, ни окон ни в задней, ни в боковых стенах. Единственный свет в алькове исходил от красновато мерцающего пламени свечи, горевшей перед черной, в золотом окладе, иконой, висящей на тыльной стене. На полу был постлан коврик, из мебели — маленький столик и низенькая кровать. На ней лежал на спине человек — длинная фигура, вытянувшаяся во весь рост под розовым стеганым одеялом. Только голова и одна рука не были им прикрыты. Рука безжизненно свисала, пальцы касались пола. Голова была повернута к зрителям. Несмотря на полутьму, Базиль узнал бы это красивое мрачное лицо повсюду, в любой обстановке, где бы он его ни увидел. Это был тот молодой человек, которого он встретил в коктейль-баре. Кроме него, в алькове никого не было.
«Да, над его гримом изрядно поработали», — подумал Базиль. На лице «графа» отчетливо проступала та синевато-белая тень, которую ему приходилось так часто наблюдать на лицах умирающих или уже мертвых людей. По долгу медицинской службы, конечно. Гример исхитрился даже заострить ему нос, а синеватые штрихи вокруг рта создавали впечатление, что губы у него крепко сжаты.
Публика затаилась, сидела тихо, словно в каком-то оцепенении. Ведь Владимир был тяжело ранен и, может, даже умирал в этой маленькой спальне в глубине особняка в то время, как Федора, ничего не ведая о его присутствии, ожидала его возвращения. Его меховая шапка, мундир и сапоги лежали брошенные прямо на полу, в одной куче, как будто он скинул все это впопыхах, чтобы поскорее, на ощупь, приползти к своей кровати, из последних сил, возможно, даже в полусознательном состоянии…
Даже сейчас Владимир не двигался и молчал.
Греч первым вошел в альков. Он наклонился над кроватью, стоя спиной к публике и закрывая таким образом Владимира от зрителей. Через минуту он выпрямился, повернулся с достоинством и произнес деловым, бесстрастным голосом свою реплику. Всего одно слово: «Ранен».
Ванда, сидящая у камина, повернула голову, услышав звук отворившейся двери. Когда Греч подошел к кровати, она поднялась со своего места. Теперь, услышав страшное слово «ранен», она с диким воплем, который, казалось, вырвался у нее из самой глубины сердца, стремглав вбежала в альков и упала на колени перед кроватью. Руки ее обвили голову Владимира. Она громко рыдала, уткнувшись лицом в его плечо.
Греч отошел немного от центра сцены вбок и спросил, обращаясь к ближайшему к нему слуге:
— Кто эта женщина?
Только сейчас, когда Греч стоял на этом месте при полном освещении огней рампы, Базиль наконец узнал в ним Леонарда Мартина. Базиль настолько обрадовался своему открытию, что не мог оторвать глаз от актера несколько минут. Его бесцветные брови и ресницы были посурьмлены, парик скрыл его лысоватый череп и тонкую прядь песочных волос. Меховой полушубок с широкими плечами делал его крупнее, импозантнее. Все было в Леопарде иным: и голос, и походка, и жесты — все поведение было поведением совершенно другого человека… Ванда была Вандой Морли в образе Федоры, но не самой Федорой. Она могла контролировать свои эмоции по собственному желанию, но они оставались всегда только ее личными эмоциями. Она не умела сыграть персонаж, абсолютно чуждый ее темпераменту. Но у Леонарда все было иначе. Греч не играл Греча, он был самим Гречем. Этим громогласным полицейским, не имевшим ничего общего с тихим, болезненным, маленьким актером по имени Леонард Мартин. Ванда была лишь соблазнительной женщиной. Леонард поистине артистом.
Вероятно, Ванда опасалась нелестных для себя сопоставлений и прямо-таки выходила из себя, чтобы привлечь внимание публики только к собственной особе. «Как это так! — вероятно, думала она в этот момент про себя. — Неужели зрители могут следить за тем, как какой-то Греч допрашивает домашних слуг, стоя возле самой рампы, в то время как она, Ванда, в полутемном алькове старалась изо всех сил — поправляла подушку Владимира, гладила его по щеке, заботливо накрывала его одеялом».