И вдруг один человек... является один среди самых страшных диких, вооружённый вместо пуль и штыков одним разумом, и доказывает, что всё то безобразное насилие, которым живёт наш мир, есть только старый отживший абсурд, от которого давно пора освободиться людям, хотящим жить разумно...
Мне хочется Вам сказать следующее: если Ваши коллекции очень важны, важнее всего, что собрано до сих пор во всём мире, то и в этом случае все коллекции Ваши и все наблюдения научные ничто в сравнении с тем наблюдением о свойствах человека, которые Вы сделали, поселившись среди диких и войдя в общение с ними и воздействуя на них одним разумом... Ваш опыт общения с дикими составит эпоху в той науке, которой я служу, — в науке о том, как жить людям друг с другом...»
Письмо это очень много значило для Николая Николаевича. Слова признания и восхищения от великого писателя и мыслителя — награда исключительно высокая.
Миклухо-Маклай не был честолюбцем, не добивался популярности среди широкой публики, не очень охотно выступал перед большой аудиторией и без наслаждения выслушивал аплодисменты в свой адрес. Однако заметное пренебрежение к его достижениям, исследованиям со стороны многих учёных приносило ему немало огорчений. Вдобавок ко всему некоторые газеты с издёвкой писали о его деятельности и проекте русской общины в Океании.
Физические недуги и моральные травмы измучили его, худое лицо пожелтело, покрылось морщинами, в облике сквозила усталость. И только вспоминая свои путешествия, оживлялся, голос твердел, взгляд становился ярким, движения энергичными. Он ещё надеялся на лучшее. Но в конце года царь полностью отверг его проект: «Считаю это дело конченым. Миклухо-Маклаю отказать».
Моральная поддержка Толстого была очень и очень кстати для Николая Николаевича. В письме писатель признался: «Я особенно желаю Вас видеть и войти в общение с Вами». Казалось бы, оставалось только горячо поблагодарить Льва Николаевича за столь лестные отзывы в свой адрес. А Миклухо-Маклай счёл нужным оговориться, что не разделяет взгляда великого писателя на науку как второстепенную область деятельности: «Разумеется, я не буду возражать на Ваши нападки на науку, ради которой я работал всю жизнь и для которой я всегда готов всем пожертвовать».
Тем не менее даже в научном плане мысли Толстого оказались отчасти созвучны взглядам учёного. Он и сам отзывался о своих коллекциях так: «Коллекция моя сравнительно бедна, так как цель моего путешествия была не собирание коллекций, а изучение нравов дикарей»; она «имеет назначение главным образом представить аксессуары жизни так называемого «каменного» периода, который исчезает на глазах».
Автор интересной книги о Миклухо-Маклае Б. Н. Путилов отметил: «Письмо Толстого во многом способствовало решению учёного широко ввести в описания путешествий моменты «личные», «субъективные», «характеризующие мои отношения к туземцам».
Мудрый Лев Николаевич очень верно подметил то главное, что придаёт трудам и подвигу Миклухо-Маклая всемирное значение не только для своего времени, но и на века вперёд.
Уже после смерти учёного Толстой записал в своём дневнике за 1897 год: «Читал о действиях англичан в Африке. Всё это ужасно... Почему же людям, живущим христианской жизнью, не пойти просто, как Миклухо-Маклай, жить к ним, а нужно торговать, спаивать, убивать». Он отмечал с огорчением: «Его у нас не оценили...», «Ах, что это был за человек!»
Незадолго до смерти Миклухо-Маклай получил от Толстого письмо и фотографию (а ведь Лев Николаевич не только был скуп на похвалы и восторги, но неохотно дарил свои фотопортреты). Это письмо учёный ожидал давно и принял с огромной радостью.
Важно ведь не то, какое количество людей тебя хвалит, а то, какие это люди.
Учёный и писатель оказались единомышленниками, собратьями по самой необходимой науке для человечества, от которой зависит его судьба: науки о том, как жить людям друг с другом.
Был ли подвиг жизни Миклухо-Маклая понятен лишь немногим, избранным? Отчасти так. Только этим избранным вовсе не обязательно было быть великими мыслителями. Главное — иметь чуткое сердце, искренность и честность.