— Кто, как не покойник.
— Покойники, они вылезают, бывает, — поддакнул кто-то.
— Да, вишь, еще и по-петушиному хлопают…
— А чего им, лишь бы испужать…
— А я покойника-то знаю, — радостным голосом возвестил Васька Белый.
Леденцов в упор уставился на него неподвижными выпученными глазами. Льняные Васькины волосы удивительно светятся в полумраке, лицо выражает детскую наивность, смешанную с хитроватостью. Под прозрачными усишками блуждает улыбка, порой тихая, кроткая, порой с ядовитинкой. Эти переходы неуловимы и придают Васькиному лицу странное выражение. Встретив Харламов взгляд, Васька моргает и потупляется. Псаломщик, будто гипнотизируя мужика, говорит раздельно, твердо:
— Вот Ваську спросите, ежели не верите. Он не даст соврать.
— Почто врать-то, так и было, — охотно подтверждает Васька.
— Что, и ты видел покойника? — недоверчиво спрашивает Егор.
— Как не видел! Это я и есть покойник…
Все смеются. А Васька продолжает как ни в чем не бывало:
— Это я мальчишку хоронил, Петрушиного парня. Не вовремя, вишь ты, помер, в самую страду. Петруша говорит: «Выроешь могилу, лукошко толокна дам». А я отвечаю: «Толокно-то добро, но ты еще чекушечку добавь, для сугреву. Сам видишь, осенняя пора». Он добавил, верно. Чекушечка-та на кресте стояла, блестела, Харламу, кабыть, звездочкой показалась. А меня уж он за покойника принял. Сперва я шабур[7] из могилы выбросил, потом сам полез. А псаломшик возьми да и грохнись с кобылы-то… Меня испужался, стало быть…
Лесорубы дружным хохотом покрыли последние слова.
— Это, братцы, герой! От Васькиного образа духу лишился.
— Ты с ним чекушечку-то не разделил, Васька?
— Покойник, говорит, лезет, черный… А тут, выходит, Белый.
— А? Как же ты обмишулился, Харлам?
Леденцов, стараясь держаться невозмутимо, помешивает в очаге коряжистым сосновым суком. Прикурив от вспыхнувшего сука, он затягивается и наставительно говорит голубоглазому парню:
— Всяко бывает. И белого ангела за чумазого черта примешь…
Постепенно угомонясь, лесорубы засыпают. Харлам, подкинув дров в очаг, лезет на свое место в углу нар. Бережной слышит, как он возится там на соломе, потом утихает. Тишину нарушает только потрескивание дров в костре. За стеной хрупают овес лошади, изредка пофыркивая. Бережной засыпает. Ему видится во сие Васька Белый в образе ангела с рожками.
Глава третья
ЕГОР ИЩЕТ ПРИСТАНИЩА
Совсем стемнело, когда, свалив воз, Егор раздумывал, как же быть: в делянке оставалось нарубленного лесу еще воза на два. Не вывезешь нынче ночью — того и гляди снегом завалит: по приметам пурга собирается. А тут Леденцов подъехал, свалил лесину и, намотав веревку на санную колоду, закурил.
— Ты, похоже, к дому навострился? — спросил Егор.
— А куда еще? Хватит с меня сегодня.
Егор кашлянул, потоптался на месте.
— Давай-ко съездим. Там сушье остается, одному не вывезти.
— Ну-кося! — удивился Харлам. — Сам не вывез, а я за твоим сушьем поезжай? В уме ли…
— Да ведь занесет лес-то, что ты, парень…
— На мой пай хватит. Ауфвидерзейн!..
Егор не нашелся, что возразить, про себя буркнул: «Вот немчило!», свистнул и повернул Рыжка на дорогу в делянку. До полночи возился он с сушьем, ничего не оставил у пня. Приехал в избушку, когда все уже крепко спали.
Назавтра расходилась такая пурга, что глаз на волю не показывай. Лежали на нарах до полдня, пока не надоело. Когда же бокам стало тошно, поднялись, развели очаг, уселись вокруг: кто валенки чинить, кто хомут перетягивать, кто вить веревки. Харлам с аппетитом уплетал печеную в золе картошку. Ах, хороша она, рассыпчатая, искристая, духмяная, с похрустывающей на зубах корочкой. Какое наслаждение положить пышущую жаром картофелину на край деревянного обноса очага, ударить по ней кулаком, чтобы рассыпалась, и, круто посолив, есть, зажмуря глаза. У каждого жителя лесной избушки на очаге свой участок, где в раскаленной золе печется его картофель, заложенный со счету. Боже упаси забраться через незримую межу и прихватить нечаянно чужую картофелину! Воркотни, а то и шуму не оберешься. На этот раз так и случилось. Егор, проснувшийся позже других, нечаянно перемешал свои картофелины с Харламовыми. И тот заворчал:
— Своя-то у тебя, небось, не картошка, а кислая вода, так ты к чужой подбираешься, Егорко…
— К твоей? Она у тебя сладко яблоко, — добродушно усмехнулся Бережной.