— Ты ночевать, Егор, будешь или поедешь дальше? — спрашивает, наконец, Макора.
Бережной хватается за этот вопрос, как утопающий за соломинку.
— Ночевать? Буду ночевать. Совсем.
— Как совсем?
— А так. Больше от тебя не уйду. Хватит.
Макора кладет неочищенную картофелину, встает.
— Ты что такое сказал? Мне непонятно…
Он, тяжелый, неуклюжий, идет к ней. И Макоре становится жутковато. Она прижимается в угол, скрестив на груди руки ладонями вперед, как бы приготовляясь к защите. Слабым умоляющим голосом произносит:
— Егор, что ты… одумайся…
Он ничего не видит и не слышит, надвигается, как неотвратимая лавина. Макора закрывает глаза…
В это время гремит крылечная дверь, в сенях слышится топот.
— А ну-ка, Макора, угости нас шанежками!
В облаке пара Егор видит смутные фигуры конюхов в дубленых полушубках. Они раздеваются, трут озябшие руки, весело переговариваются.
— И погодушка, будь она неладна…
— Насквозь продуло, кажись. Все печенки-селезенки заледенели.
— Ничего, сейчас Макора нас горячим чаем отогреет. Есть, Макора, чай?
— Спрашиваешь! Макора — девка аккуратная, у нее всегда все в норме…
Конюхи пьют из жестяных кружек крутой кипяток, обжигаются, уплетают за обе щеки румяные шанежки. Егор сидит молча, не смея поднять на них глаза. Ему кажется, нежданные гости поняли, что произошло в избушке перед их приходом, и смеются над ним, Егором, попавшим в такую глупую историю. Он готов бы провалиться на месте, да лавка-то прочная, черт ее побери. А Макора ходит легкая, проворная, угощает конюхов, хлопочет у стола. А глянет искоса на Егора, улыбнется одними уголками губ. И в глазах столько смешинок… Не смотри ты в эти глаза, Егор, не смотри…
Перед рождеством в Сузём приехал Синяков. В районе ему строго наказали, чтобы в эти дни ни один сезонник не выехал из лесу. А как их удержишь, если захотят выехать? Синяков обошел все бараки, где разместились сосновские мужики. Настроение было рабочее, о выезде домой большинство и не помышляло. Люди приехали в лес не игрушками играть, а зашибить деньгу, какие уж тут праздники. Синяков заглянул в барак, где жили кулаки. Эти ведь богомольны и хитры. Ждут христова праздника, чтобы улепетнуть. Но кулаки были на месте, все со скорбными лицами ужинали, каждый в своем углу.
— Проверяешь, Федор Иванович? Все наперечет, кулак к кулаку, — сострил кто-то.
Синяков на остроту не откликнулся. Осмотрел барак, постоял, подумал.
— Чтобы ни одному не отлучаться без моего ведома. Ясно? — сказал строго.
— Яснее уж нельзя, Федор Иванович, — послышался опять тот же голос. Синяков повернулся по направлению к нему, поискал глазами говорившего, видимо, не нашел.
— Будет яснее в случае чего. Твердое задание выполнить — раз. Из лесу не выезжать до весны — два. Пустыми разговорами не заниматься — три. Вот вам и весь сказ.
Он вышел из кулацкого барака успокоенный. Все в порядке. И только он сказал или подумал про себя, что все в порядке, как навстречу ему попал Егор на своем Рыжке.
— Ты куда, Бережной? Ведь уже поздновато в делянку-то…
— А я не в делянку, домой.
— Домой? Как так? Ты что — ошалел?
Егор расправил усы рукавицей.
— Чего мне шалеть! Взял да и поехал, не привязанный. Садись, тебя подвезу. Дома-то баба ждет, небось…
— Баба! Я тебе покажу бабу. Заворачивай оглобли!
Синяков ухватил Рыжка под уздцы. Меринок шарахнулся, заплясал. Егор натянул вожжи.
— Отпусти-ка, Федор, подобру-поздорову, без греха…
Рыжко тряхнул головой, вырвался, оглоблей отбросил Синякова в сторону. Егор оглянулся, помахал рукой. Синяков даже побагровел от обиды.
— Ишь ты какой…
«Вот я какой! Сам себе хозяин, никому не должен, ничем не связан, — думал Егор, прислушиваясь к скрипу саней. — И Синяков мне не указ. Кланяться не буду, укора не снесу. Захочу — уеду, не захочу — останусь… Нечего ему, Федюне, за мою оглоблю хвататься. А то, пожалуй, поддайся им… Тут Синяков тобой командует, а там отставной псаломщик носом крутит. На меня он, Харламко, горб ломает, извелся совсем человек, одна тень осталась… шире печи. Пущай он на меня не работает, не пропаду как-нибудь, прокормлюсь… Смех и грех, с Харламком поссорился, с Синяковым погрубиянничал… Чего такое со мной делается, неуж я эдакой неуживчивый?..»