На сколоченных из струганых досок диванах разместились, как в заправском театре, хорошо знакомые Ивану Ивановичу люди. Со многими он трудился всю жизнь. Еще молодыми пришли в делянку, вместе до поту махали топором, дергали, согнувшись в три погибели, двуручную пилу. Было дело — страшились нового, от электропилы бежали, как от чумы, трактору дивились больше, нежели дивились бы черту с рогами, кабы объявился он в трущобах Сузёма. А ныне и уходить-то из лесу не хочется: куда ни глянь, всюду машина. Правда, она требует умелого обращения, все равно, что сноровистая лошадь. Оседлать ее надо и повод в руке твердо держать. Зато уж как оседлаешь, возьмешь в руки, она повезет, милая, безотказно.
Иван Иванович за думами не заметил, как занавес открылся, кто-то назвал его имя, все захлопали в ладоши. Жена подоткнула его в бок.
— Не уснул ли? Вставай да иди на сцену, тебя приглашают, али не слышишь…
Хромая больше, чем всегда, Иван Иванович не без труда поднялся по лесенке на возвышение, словно в тумане пожал руку Дмитрию Ивановичу, Синякову, Егору Бережному, Макоре Тихоновне, еще кому-то, многим, всех он по-настоящему не рассмотрел. Гремели аплодисменты. Макора взяла старика за плечи, повернула его лицом к публике. Он стоял, опустив руки, растерянный, взволнованный. Свет большой лампы падал ему на лицо. И все увидели, как он стар, морщинист. На щеке проблескивала слеза, а он не ощущал ее. А может, и ощущал, да не знал, как от нее избавиться, чтоб незаметно было. Слабость свою не хочется показывать и старику.
Председатель райисполкома прочитал Почетную грамоту, долго тряс Ивану Ивановичу руку. Директор леспромхоза объявил о премии. Старика усадили в кресло спереди президиума. С трибуны говорили речи. Все желали заслуженному мастеру хорошего отдыха и долгой жизни. Вышел стихотворец с седым ежиком, в старом морском кителе. Он громовым голосом прочитал торжественную оду, сочиненную специально к этому случаю.
Макора Тихоновна предоставила слово виновнику торжества. Он встал, поклонился низко, хотел начать говорить, да не смог, всплакнул. Уж без утайки широким платком вытер слезы, подошел к самому краю сцены.
— Спасибо вам, — сказал тихо, — спасибо за все. Если я чего и стоил, так ведь только с вами. Без вас-то бы я что…
Он развел руками.
— Без вас я пыль и больше ничего. Столько лесу нарубил — в стихах сказано. Верно, нарубил вместе с вами. Вы нарубили, я считал да записывал, да вас иной раз, бывало, поругивал. Случалось, правда?
Взрыв аплодисментов был ему ответом. Улыбка осветила лицо старика. Он постоял, подумал.
— Столько лесу нарубил… Иные укорят, пожалуй. Есть у нас такие жалостливые. Мол, что вы делаете, красоту земную губите! Всю жизнь я рубил лес и не раскаиваюсь, потому не зря рубил, не для баловства. Хозяйству нашему народному нужен лес? Нужен. Давно еще Паша Пластинин мне объяснял, что́ из моей древесины выделывают. Вот рубашка на мне, и она, все возможно, из той самой сосны, которую мы с Егором Бережным прошлым летом на Крутой Веретии свалили. Помнишь, Егор?
Егор Павлович откликнулся:
— Это не из той. Та как раз ушла на бумагу для адресов, которые тебе сейчас вручали.
— Может быть, — согласился Иван Иванович под дружный смех зала. — Из другой, выходит, сосны рубаха-та. Так худо ли? Для экой красоты не жалко и свалить лесину…
Он остановился, подумал, посмотрел на грамоту, зажатую в руке.
— Вот нынче я ухожу на покой. А уходить не хочется, право слово. Жизнь-то по-настоящему начинает раскрываться… Вам, кто в поре, какое раздолье, простор-то какой открыт перед вами… Хочется вам сказать: «Молодые, вперед!» Эх, кабы не старость.
Он махнул рукой, поклонился сперва залу, потом президиуму и пошел к своей старухе, оглушенный аплодисментами.
В газетных отчетах о торжествах пишут: «После официальной части состоялся большой концерт». Так вот, большой концерт состоялся и в клубе лесопункта Сузём. Был хор, была декламация, были физкультурные номера. Гремела музыка. За пианино сидела Нина. А Юра Лычаков вел конферанс. Говорят, неплохо вел, весело и остроумно. Во всяком случае сузёмские зрители были довольны. В концерте не участвовала только Пчелка, ее уже не было в Сузёме. Она уехала в Ленинград.