— Так вот, заведу хоть небольшую кадушку, буду мужикам кожи выделывать. Как думаешь, понесут?
Он уставился на Бережного не мигая. Егор подумал: «Из простокваши у него, что ли, гляделки-то?» Под этим белесым взглядом он чувствовал себя почему-то неловко, ответил, чтобы только не молчать:
— Понесут, надо быть… Чего не нести…
— Я тоже так думаю, — подхватил Ефим Маркович, — не обязательно все в поставки отдавать, немножко-то можно и утаить. Свой товар будет — и на сапоги сгодится, и уледи[9] к лету смастеришь, а то можно и пиджак хромовый огоревать. Чем мужик хуже комиссара? И он в кожанке ходить умеет…
Ефим Маркович придвинулся по лавке ближе к Егору, приклонился к нему.
— Слышь, соседушка, иди ко мне в подручные, обучу ремеслу, при любой погоде свой хлеб будет. Научишься, глядишь-смотришь, на паях будем работать, раздуем кадило, при благоприятствии заводишко сварганим. А?
Ковыряя рыбьей костью в зубах, Егор размышлял, что ответить. Кожи выделывать и в самом разе заманчиво научиться. Только не лежит душа к этому белоглазому уговорщику. Чего-то в его словах есть тухловатое, вроде дохлой кошкой припахивает. Претит душе.
— М-да, оно так, — тянул Егор, внимательно рассматривая рыбий позвоночник.
Ефим Маркович не давал ему одуматься, ворковал и ворковал вкрадчивым медовым голосом.
— На лесозаготовках надо сгибаться и сгибаться, чтобы заробить какой грош. И спи, где попало, и ешь, что подвернется. В грязи да беспокойстве. А тут бы дома, в покое, на своей воле… На первых порах со мной, а потом, даст бог, сам дело поведешь. Со всей округи кожи пойдут, нам с тобой сырья хватит. Сперва на давальческом посидим, а там видно будет, может, и скупку заведем… По рукам, что ли?
Бережной встал из-за стола, затоптался на месте, для чего-то пригладил ладонью волосы на голове, поискал глазами шапку.
— Благодарствую на угощенье. Ко мне гостите. Отпотчую, чем богат… Прощайте-ко…
Он надел шапку, согнулся под полатями и нырнул в дверь.
Когда Егор захлопнул дверь, Платонида погрозила ему вслед костлявым кулаком.
— Балда, так балда и есть. Не сваришь ты с ним каши, Ефимушко. В кого только уродился рыхляк такой. Пущай ломает загривок в лесу, ежели не хочет мед ковшом хлебать. И правду бают: шеей бык, а умом теленок. Зря ты ему планты свои открыл…
— Ничего, не болтун он. А помаленьку да потихоньку, с богом со Христом обстругаем, станет мягким, как юфть. Такие тяжкодумы лучше поддаются обработке, только с ними исподволь надо, не сразу…
Ефим Маркович аккуратно положил верхнюю корку пирога на старое место, собрал на столе крошки, с ладони кинул в рот, перекрестился на лампаду, вздохнул.
— Прости меня грешного, спасе милостивый…
Ушел в боковушку, где мокли в деревянном чане кожи, распуская вокруг такую кислятину, что с непривычки не передохнешь. Ефиму Марковичу этот дух нипочем, он к нему привычен. Только тогда и взыграла Ефимова душа, как пахнуло кислой кожей из боковушки. А до того она скорбела и сохла с тех пор, как довелось Ефиму Марковичу раскидать, разворошить старое отцовское кожевенное заведение и уехать подальше от родных мест, поступить на службу приемщиком акционерного общества «Союзпушнина» и сидеть тихо-мирно, не поднимая головы. Ныне, придя к Платониде в дом, женившись на ее перезрелой дочери Мусеньке, Ефим почуял, что можно вернуться на старую дорогу. Угол здесь дальний, место тихое, глуховатое, удобнее такого места не найдешь. Да и теща оказалась прямо клад: толковая, хитрая, расторопная. Она с полвзгляда поняла Ефима Марковича, исподволь, незаметно выпытала, сама намекнула, чем заняться и какую линию гнуть.
Платонида походила по избе, убрала пирог, вымыла стопки, сняла нагар с фитиля лампадки, посидела в горнице. Все размышляла, как лучше подступиться к Егору. Надо его взять в руки, надо. От такого увальня, ежели с ним умело справиться, прав Ефимушко, будет польза. Да и родственник все же, хоть и седьмая вода на киселе. В случае будут придираться — это тоже козырь. Да через него, может, и молокососа Митюшку удастся прищемить, а то парень вовсе отбился от рук. Статочное ли дело — родители с мальчишкой не могут справиться. Ну, к старым да почтенным уважения не стало, куда денешься, время такое. Но и на бога руку поднимают, святых не признают, над божьим именем озоруют. И этот сопляк Митюшка туда же. Надо его взять на притужальник…
Открыв дверь в боковушку, Платонида, поморщилась. К кожевенному духу она никак не может привыкнуть. Пересилила себя, спустилась по скрипучей лесенке.