Утром в воскресенье Митя встал ранешенько, пошел на Погост посмотреть, как действует их стенная газета. Кто в церковь идет, кто в лавку за товаром, кто в гости направился — все увидят степную газету, не минуют: потребилка на краю села стоит.
Идет Митя и видит: по селу движется толпа. Похороны — не похороны, крестный ход — не крестный ход. Над головами сверкают на солнце голые, ободранные ветки ивняка. Впереди идет Фишка Мизгирев, кричит, вихляется, машет белым ивняковым прутом. Митя прислушался, чего же кричат. «Не руби, а сади! Не руби, а сади!» И вдруг Митя понял. Краска залила лицо, захолонуло сердце. Пропал день леса, погибла стенгазета. Все пошло прахом…
Незадолго перед этим комсомольцы начали поход против неграмотности. А чтобы добыть деньги на учебники да на бумагу и чернила, устроили субботник. На бывшем поповом лугу вымахали большие заросли ивняка. Ребята придумали вырубить ивняк, содрать, с него кору и сдать ее в потребиловку. Ивовая кора хорошо ценилась, потому что вятские кожевники ею дубили кожу. Кустарник ребята вырубили, кору ободрали, высушили, а ивовые прутья так и оставили лежать в луговой болотине. Вот этим-то и воспользовался кулацкий сын, Фишка Мизгирев. Он собрал своих приятелей, вооружил их ободранными прутьями и устроил шествие по селу. А из окон домов, что побогаче, несся хохот, ободряющие крики. Фишка ликовал…
— Не руби, а сади! — голосила толпа.
Митя прирос к месту. От растерянности он не мог переступить ногой. Уж мелькнула мыслишка: не улепетнуть ли подобру-поздорову, пока не поздно. Но отступать не пришлось, его заметили.
— Эй, голозадый селькор! Не пиши, а руби.
Фишкина ватага подошла к стенгазете, стала втыкать вокруг нее ободранные ивовые прутья в щели и пазы. Длинные прутья ставили рядом, так что стенгазета оказалась окруженной как бы венком. И в этом венке из мертвых, сверкающих белизной, будто обглоданные кости, ветвей ракитника невыносимо ярко и насмешливо горели слова: «Не руби, а сади!»
Митя, не помня себя, взбежал на рундук, повернулся лицом к толпе, растопырил руки, как бы прикрывая стенгазету от покушения, и закричал:
— Ну и что! Думаете, ваш верх! Нашли зацепку, да?
Толпа загоготала. Но с разных сторон на помощь Мите уже спешили его друзья-комсомольцы. Паша Пластинин летел босой, в раздувающейся рубахе, кулаки сжаты и веснушчатый нос угрожающе вздернут. От перевоза мчался Славка Некрасов с засученными выше колен штанинами. Не торопясь шагал через площадь меланхоличный, задумчивый Миша Савельев. На плече тяжелые вилы. Фишка, завидев комсомольцев, исчез первым. Бочком-бочком он ввинтился в толпу и постарался убраться к дому. Постепенно разошлись и другие. Митя не сразу успокоился. Он пришел в себя, когда Синяков тронул его за плечо.
— Ну что стоишь, аника-воин? Убирай свои прутья. Да наперед не попадай впросак.
Фишкина выходка, доставившая Мите немало волнений, впоследствии обернулась на пользу. Она привлекла внимание к стенгазете. То один, то другой люди подходили к ней, разглядывали рисунки, читали заметки, иные по складам, посмеивались про себя: «Складно пишут огольцы, едри их корень! Складно и правильно. Лес-то ведь и взаболь зря переводим. Сколько березника каждый год в брос идет».
После долгой отлучки Митя приехал домой не с пустыми руками. Он привез своим землякам такое, от чего они ахнут, никогда в Сосновке не виданное и не слыханное. Митя выучился на киномеханика. И пока Егор Бережной, встретивший племянника, помогал ему выносить из саней принадлежности кинопередвижки, Митя рассказывал дяде, что к чему и для чего, а тот только покрякивал да крутил головой.