Синяков читал раздельно, звонким голосом, и фразы, составленные хоть и не очень гладко, звучали увесисто и солидно. Получалось так, что Бережной подал пример и за ним уехала еще несколько лесорубов. Егор слушал и чем дальше, тем больше опускал нос. «А ведь, пожалуй, так и было. Не сообразил ты, Егор, елова голова, куда дело может повернуться. Вот ныне и терзайся, сиди на подсудимой скамье. Срам-то какой…»
Когда Синяков кончил, судья спросил Егора:
— Ты виноватым себя, Бережной, считаешь или нет?
Егор запустил руку в загривок, ответил не сразу.
— Да ведь считай не считай — все равно виноватый, — тусклым голосом промямлил он.
— Стало, виноватый? — строго переспросил судья.
— Так уж…
— Чего же ты тогда и ехал? Небось, дома-то не женка с ватрушками.
— Какая женка! По дурости. Почем я знал, что за мной кулаки улепетнут…
— Да кулаки-то и не думали уезжать, — крикнул кто-то в конце барака. — Они все в лесу хрястали.
Синяков не выдержал.
— Кулаки и твердозаданцы не посмели уехать. Это верно. А вот такие, как Бережной, хотя и не кулаки, а лили воду на кулацкую мельницу.
Судья постучал о столешницу.
— Ты подожди, Синяков. Ты свое доложил, нынче дай другим высказаться. Кому слово дать, граждане?
К столу, скрипя деревяшкой, прихомылял десятник Иван Иванович. Он подумал малость, расправил усы, пригладил ладонью взъерошенные волосы.
— Ежели по политике, то виноват Егор, слов нет. Ишь как получается: люди дорогой, а Егор стороной. Он сам большой, ему никто не указ. Так, Бережной, далеко не уедешь, поверь мне, хоть Рыжко у тебя и борз на бег. Вот так. Но опять, скажем, и другое нельзя забывать. На работу-то он спор. Силы не жалеет и поту не щадит…
Иван Иванович развел руками, мол, как тут рассудишь, и пошел на место. К столу протискался Паша Пластинин. Его конопатое, будто усеянное льняными семечками лицо горело. Он весь кипел, осуждая Егора, а заодно и Ивана Ивановича.
— Вы, Иван Иванович, находите ему оправдание, работать, мол, спор. Спор. И что ж из этого? Для кого он спор? Для себя. Кулацкий в нем душок, вот что я скажу. И нечего по-оппортунистически вилять: с одной стороны, вроде черный, а с другой, — будто и белый. Бережной заслуживает наказания по одному тому, что он первый пошел против течения… Правильно я говорю, ребята?
Он обернулся в угол, где сидела молодежь. Его поддержали. И вдруг сквозь шум послышался голос.
— Во имя отца и сына и святого духа…
От двери протискивался в барак мужик в азяме и длинноухой шапке. Борода его искрилась куржевиной. Он истово перекрестился, осмотрел барак, снял шапку, поклонился и сказал, ни к кому не обращаясь:
— Что же это такое деется на свете? В праздник христов работай, а ежели отпразднуешь, тебя судят…
Судья, заслонясь от лампы рукой, всматривался в полумрак барака, стараясь разглядеть вновь прибывшего. Узнал. Постучал о столешницу.
— Семен Афанасьевич, ты у нас порядок не нарушай. Зашел, так садись. Сказать хочешь, спросись.
— Чего мне спрашиваться, я уж все сказал. А тебе бы, Василий Ильич, не к лицу против бога судить, ты ведь крещеный.
Семен Бычихин, сосновский пчеловод и церковный староста, укоризненно смотрел на судью, очищая широкую бороду от куржевины.
Судья смутился, без нужды стал перебирать какие-то бумаги на столе. Потом, оправясь, рассердился.
— Нечего меня крещеньем пугать, все мы крещеные. Не о том сказ. За другое судим, за нарушение общего постановления. Понятно тебе?
— Не шибко понятно, да что сделаешь. Бога нынче вы не слушаете, меня и подавно не послушаете…
— Давай, Семен Бычихин, в другом месте советуй, — хлопнул судья ладонью о столешницу. — Будет кто еще говорить?
— Чего говорить, и так ясно, — ответили из угла.
— Тогда устроим перерыв. Суд будет советоваться, — сказал судья.
Судьи ушли в сушилку, прикрыли за собой дверь. Вскоре они опять появились за столом. Барак притих. Судья расправил замусоленный лист бумаги, сделал попытку читать по слогам, но разбирал с трудом, путался. Бросил бумагу, вытер пот на лбу рукавом.
— Лучше скажу без бумаги. Не по моим глазам эти каракули…
— А кто же их накарякал? — с ехидцей спросили из угла.
Судья виновато поморгал.
— Сам, кто… Пером оно, брат, не топором…
После небольшой паузы другим, строгим голосом судья сказал:
— Мы присудили тебе, Егор, — он опять взял бумагу, отыскал глазами нужное место и выговорил раздельно, по слогам, — об-щест-вен-но-е по-ри-ца-ни-е. Чуешь?