Параня не побоялась ночи, сходила ко «кваснику», добыла водички со дна, принесла ее Платониде. Та поставила туесок перед образом Парасковьи-Пятницы, прилепила к его краю свечку, затеплила ее, стала молиться, приказав и Паране встать на колени. После молитвы Платонида отлила водички в малый стеклянный пузырек и велела при случае незаметно брызнуть да того парня, которого хочешь присушить.
— По сердцу ли, по душе ли будет тебе, кралюшка писаная, парень видный, дородный, работящий, сосед мой Егор Бережной? — спросила Платонида.
Параня поужималась, потеребила концы полушалка, ответила:
— Шибко гож…
И стеснительно засмеялась.
— Его и окропи святой водой родниковой, твой будет.
Сама не своя улетела Параня от Платониды, отлила дома родниковой водички в другой пузырек и дала его матери с наказом покропить тайком на Егора Бережного. Мать поделилась водичкой со снохой. Ой, Егор Бережной, дивиться тебе и дивиться, отчего это появляется мокреть то на пиджаке, то на рубахе.
Вечером после гулянки у «квасника» Макора плакала в чуланчике на повети. А Егор жадно тянул пиво из Платонидиной ендовы и сам удивлялся способности столько выпить за один присест. Ефим Маркович подливал в ендову, а Платонида потчевала.
— Пей, Егорушка, ты ведь правнук Афоньке Бережному…
Егору становилось весело. По рассказам деда и отца, а немножко и по своим детским впечатлениям он помнил этого прадеда. Тот жил в Емелькином Прислоне, версты за три от Сосновки. Дважды в год гостил он у своего внука Павла — в день вешнего Егорья и на Успенье, осенью. Спозаранку, не привернув, пройдет на Погост, к обедне, а уж от обедни направляется в гости. К тому времени на подоконнике раскрытого окна у Павла приготовлено угощение: ведерный ушатик забористого пивка. Афонька подходит к окну, говорит:
— С праздником вас, внук мой, внученька и правнуки с правнучками…
Мать из-за ушатика в окне кланяется, поет:
— Кушай-ко на добро здоровье!
Старый берет ушат, припадает к нему и ставит обратно на подоконник только тогда, когда посуда опустеет. Закончив питие, Афонька крякает, разглаживает усы, кланяется.
— Благодарствую за угощеньице.
И идет восвояси. Вот как было.
Егор раздувает пену, колпаком нависающую на края ендовы.
— Ну, где мне с прадедом тягаться, с Афонькой! Слаб брюхом…
Слаб-то слаб, а в ендове остается только гуща на донышке. Ефим Маркович подливает снова, смеется.
— Пей пива больше, брюхо будет толще…
Бережной мотает головой, отнекивается. Его уже начинает развозить. Язык заметно заплетается.
— Нет, за прадедом Афонькой мне не угнаться, — говорит он. — И брюхом… и духом… хиловат я. Ишь, и язык охромел…
— Да что ты, Егор Павлович, — тянет Платонида, придвигаясь ближе к гостю. — Такой справный парень, одно загляденье. Любая девка за тобой побежит. От девок-то ведь тебе, поди, отбою нет…
Ох, не растравляли бы лучше сердце парню! Он осоловелыми глазами уставился на Платониду.
— Любая? Девка?..
Встал. Пошатнулся. Собрал всю силу, чтобы удержаться.
— Девка?.. Любая?..
— Да ты сядь, Егорушко, — ухватила его Платонида за рукав. — Посиди, в ногах правды нет…
Егор послушно опустился на лавку. Платонида придвинулась к нему вплотную, зашептала:
— Ты нам не чужой, Егорушко. Хоть и не ближний, а все родственник. Сердце иссохло, на тебя глядючи. И чего ты привязался к ней, к Макорке-то! Была бы хоть богата да с приданым. А то… Да и неуж ты не видишь, светик наш, что она над тобой потому изгиляется, что неровней тебя своим хахалям считает…
— Хахалям? Ты чего такое, Платонида, сказала?
— А то и сказала, что есть. Мало ли конюхов-то на базе в Сузёме…
С Егора слетел хмель. Он провел ладонью по лицу, будто стараясь сбросить с себя хмарь. Отодвинулся от Платониды вдоль по лавке.
— Благодарю покорно за угощенье. Ходите к нам…
Твердо, не шатаясь, вышел. Платонида мелконько засмеялась.
— Как его оглушило. И хмель, как с гуся вода.
— Ты знаешь, какое место прищемить. Самое пущее, — хохотнул Ефим Маркович. Платонида шикнула на него.
— Уймись! Господь-бог помогает мне, андели-хранители, честные угодники…
Глава девятая
СВАТЬЯ СТУПАЕТ ЗА ПОРОГ
Правду ли, нет ли, а говорят, до тридцати лет жениться легко, после тридцати трудно. Егору до тридцати еще далековато, а вот с женитьбой у него не выходит. Невеста бы и хороша, пригожа и люба, да не понять парню, почему она дает от ворот поворот. Неужели оставаться старым холостяком, жить бобылем, маяться, ворочаясь на жесткой постели? Вся Сосновка знает о Егоровых ухаживаниях за Макорой. Даже ребятишки и те, завидя издали Егора, кричат: