— Макорин жених! Макорин жених!
Бережной добродушно усмехается и кышкает на ребятню.
— Я вам, сопленосые…
С ребятами-то разделаться просто, а думать о своей семье куда труднее. Сестра Лушка на выданье, мать остарела, еле ноги передвигает, надо, чтобы не осталась без всякого догляду, И с парнями уж в одной ватажке Егору стало водиться не в пору. Посмотришь, безусики кругом, птенцы желторотые. Егоровы-то сверстники в батьках ходят, бороды поглаживают. А он что — в бобыли записаться хочет?
Соседки судачат, Макоре косточки перемывают. И чего девка нос воротит, упустит вот экого парня, потом локти кусать станет, да поздно. Подбирают Егору невест, одну другой лучше. У каждой кумушки найдется хоть дальняя, да родственница, — и так хороша, и эдак прекрасна, пара бы Егору, хоть сейчас сватов засылай. Да вот не сватается, ходит меж девок и девок не видит.
А красавицы — и не только сосновские, но и из других смежных деревень — посматривают на парня, прихорашиваются, стараются привлечь его внимание — та улыбкой, эта взлетом бровей, иная легкой ступью, иная великой скромностью. Напрасно! Егор, что деревянный, сух и безответен. Шушукаются между собой девушки:
— Приколдовала его Макора, девки, вот и все…
— Так чего же тогда сама губы поджимает?
— А она, девоньки, хочет, чтоб ни себе, ни людям…
Егорова мать не раз заводила тайный разговор с сыном. И жалела его, и уговаривала, и попреками донимала — ничто не берет. Молчит, либо хмурится, либо улыбнется виновато и скажет:
— Почто ты, мама, горюешь. Парень — материн сынок, а мужик — женин поясок. Похожу еще и в парнях, голову завязать нехитрое дело…
Мать сжимает губы, смотрит на сына укоризненно-жалостно, качает головой:
— Ой, присушила она тебя, Егорушко! Лихо тебе будет. Как ты от нее оторвешься, не знаю. А оторвись, перестань на нее глядеть. И чего ты в ней увидел? Другие девки не хуже, а найдутся и почище ее. Да и, грех сказать, люди бают: кто про нее ведает, как она там на лесной базе-то живет. Сама я не видела, не знаю, а уж людской-то говори шибко много. Может, и зря болтают, да и то: дыму-то, сынок, без огня не бывает…
У Егора под скулами ходят желваки, глаза темнеют, лоб перерезает морщина. Он молча слушает мать, очищая резную деревянную солоницу обломком стекла. Стекло, хрупнув, переламывается. Острый уголок впивается в палец. Зажав ранку, чтобы не выпустить кровь, Егор тяжело поднимается и начинает ходить по избе. Мать, охнув, кидается в кут, ищет там среди тряпок чистый лоскуток для перевязки. На перетянутом холстинкой пальце появляется и медленно расходится красное пятно.
— Эк не вовремя угораздило порезаться, — сетует Егор. — Кож в Ефимовой квасильне накопится, не перемнешь…
— Ну, подождут кожи, бог с ними. Ты уж похранись, не береди. От кожевенной грязи еще заразу схватишь. Сходи лучше сегодня в потребиловку за солью, на исходе соль-то у меня. Да спроси, грибы соленые принимают ли. Три ушата насолила для продажи, да все не соберусь на Погост сбродить, ноги-то мои утлые, дома по полу и то худо передвигаются… Спроси-ко, буде берут, так унесешь, все лишняя копейка…
Мать принимается за свое печное хозяйство, Егор неторопливо одевается и идет на Погост.
У потребилки на рундучке место пусто не бывает. Зайдешь в лавку, купишь соли, спичек, табачишку, женке на платье, ребятишкам по гостинцу, как не присесть на рундучок, посудачить о том, о сем, послушать, что люди говорят, всласть затянуться свежей махорочкой. Едешь мимо, лошадь сама за угол тянет: останови, дай сена да присуседься к рундучку. Не в частом и быванье, посиди, покалякай минутку-другую, а то и часок. Так вот один к одному и собираются люди у крыльца потребилки. Есть и завсегдатаи рундучковых бесед, они, почитай, с утра до вечера тут, побасенками закусывают, слухами обедают, а на ужин, случается, и песню подхватят. В старое время такие мужичьи посиделки в церковной сторожке водились, а ныне ее заменил потребиловкин рундучок.
Егор сделал покупки, вышел из лавки, незаметно присел на бревнышко за рундучком. Присел, да и сам не рад: разговор-то как раз о нем.
— Бабьи сплетни, может, я в том не ручаюсь, только от самостоятельных людей в Сузёме слышал, не от пустобрехов, будто Макорка-то ему голову крутит, а сама над ним же изгиляется, — говорил Семен Бычихин, поглаживая бороду. — Парня-то прямо жалко, смирный он, работящий, не вертопрах…