Она поклонилась, хотела идти. Егор остановил ее.
— Скажи хоть напоследок, почему ты…
— Хорошо, скажу. Я ошибалась в тебе, Егор, думала, у тебя широкая душа… А ты такой… такой…
Егор ждал. Макора с минуту стояла, прижав ладонь к груди, потом выпалила:
— Единоличник…
Егор ничего не понял, так и остался стоять столбом.
Глава десятая
ВЕСЕЛАЯ СВАДЬБА В СОСНОВКЕ
Митя вернулся из очередной поездки с кинопередвижкой по дальним сельсоветам. Худой, черный от загара, он был полон впечатлений. И не так уж широка округа, по которой он колесил, все названия сел и деревушек знакомые с детства — Овсянка и Залисье, Учка и Мотовилиха, Зеленино и Верхотурье. Но одно дело слышишь названия, другое дело видишь село и его людей собственными глазами. Вот Учка — глухой заброшенный край, куда даже письма с трудом доходят. Митя помнит, как в детские годы он вместе со сверстниками, завидев идущих в город учецких баб, с тайным умыслом спрашивал их:
— Бабоньки, откуда вы?
— С Учки, с Учки мы, милый, — отвечали бабы, не ожидая подвоха.
А ребятам того и надо.
— Вы сучки? А где же у вас хвостики?
Бабы ругаться, а ребятня врассыпную.
И вот Митя на Учке. Просторная школа набита битком. Слушают вступительное слово киномеханика, затаив дыхание. Электрический свет вызывает невообразимое восхищение. А картина буквально всех ошеломляет. Почитай, всю неделю пришлось Мите катить картину по три-четыре раза в день. Всем хочется посмотреть, многие приходили дважды и трижды. А были и такие, что умудрялись не пропустить ни одного сеанса. Вечером школьная сторожка, где ночевал Митя, превращалась в склад продовольствия. Несмотря на Митины протесты, ему несли и молоко, и яйца, и картофельные шанежки, румяные, аппетитные, и жимки, тающие во рту, и ячменные хворосты, приятно похрустывающие на зубах. На столе не хватило места, съестным добром заполнялся подоконник, лавки и даже койка. Митя разводил руками.
— Что я со всей этой едой делать-то буду?
— Ешь, ешь, милый, — лукаво улыбались женщины. — Пока все не съешь, не отпустим. Ешь да показывай нам живые картины.
— Да у меня только одна картина. Надоест она.
— Ничего, не надоест. Показывай знай. Другой-то раз невесть когда приедешь, да и приедешь ли… Кушай на добро здоровье.
Механику не оставалось ничего иного, как повиноваться.
Зато в Зеленине с ним случилась другая беда. Там сбил с толку всех коновал-знахарь. Он распустил слух, что Митя — это не кто иной, как антихристов служка, и его холодный огонь — чертова выдумка, а туманные картины — дьявольское наваждение. Митю не пустили в школу, не нашлось ему места на ночлег во всей деревне. И уезжал он под улюлюканье ребятни, проклятия и угрозы взрослых.
А чаще в деревнях его встречали с недоверием, подчас с насмешками, а провожая, спрашивали, когда он снова заглянет да пусть долго не задерживается. После нескольких поездок Митя почувствовал себя старше и взрослее. Дело не столько в том, что он больше уж не боялся забыть обтюратор, а в том, главным образом, что стал он сживаться с народом. На первых порах чем люднее в помещении, тем больше дрожали у механика поджилки, детали падали из рук и самое простое вдруг выскакивало из головы, будто и не знал. Потом это прошло. В казавшейся ранее безликой, чужой и неприязненной публике он стал ныне находить любопытство; заинтересованность и дружбу. Теперь он уж не ограничивался вступительным словом, а после сеансов, разобрав и прочистив аппаратуру, подолгу разговаривал с крестьянами о новостях техники, о религии, о колхозах. И с удовольствием замечал, что к его словам прислушиваются. В Верхотурье после беседы пятеро записались в колхоз. В Мотовилихе молодежь потребовала создать у них комсомольскую ячейку. Впрочем, бывали и печальные недоразумения. В Овсянке Митя прочитал женщинам газетную заметку, в коей рекомендовалось доить не двумя пальцами, а всем кулаком.
— Ты уж нам покажи, сердечный, как это делается, — просили женщины, в простосердечии своем полагая, что раз парень газеты читает и картины кажет, то все знать и уметь обязан. Митя не смог отказаться, пошел в хлев, надеясь, что доить коров — премудрость не велика. Но там получился полный конфуз: корова никак не хотела подпускать его к вымени и под конец мазнула хвостом по щеке.
— Пелагея, дай ты ему свою кофту и платок, — посоветовали женщины.
Растерянный Митя и на это согласился. Кто-то из мужиков, наблюдавших с сеновала, предложил надеть и сарафан: без сарафана, мол, все равно ничего не выйдет. От сарафана Митя отказался. Но каково же было его изумление, когда корова, обнюхав кофту и платок, подпустила механика. Но лучше уж она его боднула бы или лягнула, или совсем от него убежала. Доберясь до вымени, Митя с ужасом почувствовал, что ничего у него не получается: он не может выдавить из сосков ни капли молока.