Хозяйка коровы Пелагея сокрушенно ахала, подталкивая соседок под бока.
— Вот как, оказывается, кулаком-то, а мы, темные, и не знали. Глядите-ко, до чего народ доходит!
Соседки хихикали, переговаривались. А с Мити градом катился пот. Он рад бы убежать, да как убежишь. Помогла сердобольная старушка.
— Ну-кось, бабоньки, хватит тешиться. Стойное ли дело мужику за коровьи титьки дергать…
Когда Митя рассказал об этом злоключении в комсомольском райкоме, все покатились со смеху. А строгий секретарь посоветовал:
— Ты, брат, с бухты-барахты за коровьи-то титьки не хватайся. И для титек тоже умелые руки требуются…
Домой Митя приехал в бодром настроении. Ступив в избу, он недоуменно остановился перед отцовскими праздничными нарядами. В переднем простенке висела растопыренная на спицах суконная бекеша, которую отец извлекал из сундука лишь по двунадесятым праздникам, да еще вёснами, чтобы развесить на изгороди, просушить, проветрить и убить благодатными солнечными лучами злую моль, буде она завелась. В другом простенке красовалась черная жилетка с пристегнутыми часами на серебряной цепочке. И часы тикали… А ведь в обычные дни они с неподвижными стрелками мирно лежали на божнице. Заводил их отец в редких случаях, ради больших торжеств. Картину завершала раскинутая на столе сатиновая голубая рубаха — предел отцовского щегольства. «Что за праздник у батьки?» — подумал Митя. Только он хотел задать этот вопрос матери, как она сама с таинственным видом полушепотом сообщила:
— На свадьбу собираемся. Батько посаженным отцом будет…
— Да кто женится?
— Ты не слыхал, что ли? Егорко-то наш за ум взялся. Высватал девку хорошую, справную.
— Макору?
— Куды Макоре! Провертелась она, упустила парня. Да и к лучшему дело-то. Не Макоре чета невеста Егорова. Параню Медведчикову знаешь? Так вот она. И сама толста, и лицом красна, и в дом принесет немало добра…
— Параню! — Митя свистнул и уставился на мать. — Кто же его обработал, бедного дядюшку?
Мать рассердилась.
— Много ты понимаешь! Обработал… Парню счастье подфартило. Гляди-ко, ему уж скоро третий десяток сполнится, а все не женат. Так и на всю жизнь холостяком не мудрено остаться. А он эку девку отхватил! Чуть помоложе бы, и тебе в невесты не худо…
— Мечтал о такой. Не можешь ли, матушка, присватать похожую?
— Ну-ну, не насмехайся над матерью. Знаю тебя! Тебе бы чики-брики на высоких каблучках. Смотри, парень, в крестьянском деле такая неподходяща.
— А как же! Каблучки — самое главное.
Митя подошел к матери, взял ее за плечи.
— Да что ты, мама, женить меня собралась? Рановато вроде. Дай-ка мы с тобой хоть поздороваемся как следует…
Он обнял и поцеловал мать. Та расчувствовалась, всплакнула, засуетилась.
— Ты поешь с дороги-то. Соберу я тебе. Наголодался, поди, в чужих людях.
Сын не дал матери убрать со стола отцову рубаху.
— Сытехонек я, мама. И чужие люди добрые бывают. Пойду лучше дядюшку навещу, поздравлю его.
В Егоровой избе шло великое мытье. Полдюжины соседок, заткнув подолы за пояс, сверкая голыми икрами, взобрались на высокие помосты и натирали потолочины, матицу и стены голиками с дресвой. Их шутки и смех гулко раздавались в просторной избе, освобожденной от мягкой рухляди. Заметив Митю, соседки обсыпали его дресвой.
— Не подглядывай, бесстыдник!
Митя проворно захлопнул дверь. С повети выглянул Егор.
— Что, попало?
— Стыдливые скромницы, что с них возьмешь, — смеясь ответил Митя. — Здравствуй, дядюшка. Поздравить тебя пришел.
Дядин вид, смущенно-виноватый, развеселил племянника. Он степенно раскланялся.
— Любовь да совет на сотню лет.
Егор недоверчиво покосился на него.
— Спасибо, ежели не шутишь.
— Вот тебе раз! До шуток ли. Как это ты, дядюшка, столь круто завернул, что и одуматься некогда?
Пряча глаза, Егор взялся за кисет.
— Когда-нибудь да все равно придет пора.
— То верно.
Помолчали. Егор спросил:
— Как поездилось?
Митя ответил:
— Неплохо.
Опять помолчали. Дядя не выдержал, повернулся прямо к племяннику, держа цигарку в больших ладонях, чтобы искра не упала на сено или в мякину, раструшенную по повети.