— Вы только подучите меня. А то я ни слова молвить, ни шагу шагнуть не сумею, наверно. Буду вот штёкать да окать по-нашему, по-деревенскому…
— Ну, как сумеешь, — успокоил Митя. — У нас не ахти какой императорский театр. Привыкнешь постепенно.
— Да, я переимчивая, — согласилась Макора. — Другой раз сама, одна начну по-городскому говорить — и выходит. Не такие уж мы непути…
Сима Кубасов, поповский сын, вялый, застенчивый, весь вспотел, когда учительница передала ему приглашение комсомольцев. Заикаясь от волнения, он сказал, что декорации сделает, а на сцене выступать пока не решается: надо узнать, как к этому отнесутся родители. Вечером Сима появился в амбаре, которому отныне уготовано было стать театром. Там стоял дым коромыслом. Правильнее, конечно, не дым, а пыль. Многодавняя, еще со времен былых ярмарок, густая, серая, она, сметенная со стен, носилась в воздухе плотными тучами. Но ее не замечали, не обращали на нее внимания. Кто сплачивал полы, загоняя между половиц клинья, кто мастерил помост для сцены, кто конопатил углы, чтобы почтеннейшую публику во время представлений не прохватило ветерком сквозь щелявые пазы. А над всем этим стоял невообразимый грохот от великого усердия плотников, чинивших крышу.
Митя, взлохмаченный, угорелый от беготни и крика, таща охапку реек, наскочил на Симу Кубасова, несмело остановившегося у порога.
— Уй, Сима, извини, я тебя царапнул. Шагай за мной.
В узком проходе за сценой Митя ухватил Симу за пуговицу и начал ему объяснять, какие нужны декорации к первому спектаклю.
— Фанеру мы достанем в потребиловке, у них ящики порожние есть. Холстину из мешков сделаем, ребята выпросят у матерей по мешку — и дело. Вот с красками хуже, где их взять, не знаю. У меня есть, да мало. Охра, сурик и щепотка голландской сажи.
— Красок я принесу, — сказал Сима, потупя глаза, с виноватой улыбкой. — У нас много их, от церкви осталось…
— Тогда совсем добро! — весело воскликнул Митя, схватил Симину руку и крепко ее пожал. — Приступай. Чего понадобится — спрашивай, поможем.
Скоро старого ярмарочного амбара было не узнать. Желтые сосновые скамейки, расставленные ровными рядами, наполняли бывший амбар смолистым духом. Со стен кричали цветастые плакаты, призывая пока еще отсутствующих зрителей вступать в доброхим, ликвидировать неграмотность, бороться с кулачеством и помогать голодающим Поволжья. Правда, последний плакат был староват, его откопали где-то за шкафом в сельсовете, но Пашка Пластилин настоял, чтобы повесить и его, потому что он был очень уж выразительный и яркий. Митя сначала колебался, стоит ли ворошить старину, потом согласился.
— Ничего, — утешал он не столько ребят, сколько себя, — надо помнить и то, что было. А к тому же ведь это произведение искусства.
Плакат оставили, хотя повесили в угол, не на очень видное место.
Но самым главным украшением клубного зала был занавес. Ребята заранее предвкушали, какое впечатление произведет он на будущую публику. Сшитый из мешков, чисто вымытых и тщательно подобранных по колеру, он был разукрашен затейливым орнаментом. Клеевой рисунок, усыпанный мелкобитым стеклом, где белым, где синим, где зеленым, эффектно искрился. Скажем по секрету: не зря в те дни многие родители недоумевали, куда же запропастилась лампадка, что висела перед божницей в нежилой избе.
В центре занавеса рдел суриком комсомольский значок «КИМ», окруженный эмблемами серпа и молота, а под ним застыли две мускулистых руки в могучем и нерасторжимом пожатии. Залу придавали домашний уют развешенные между плакатами полотенца с широкими выкладными или шитыми цветной шерстью прошвами, с пышными кружевами собственного рукоделия сосновских, погостских и многих других мастериц. Одно плохо — свету маловато. От двух жестяных коптилок с отражателями какой же свет! Но ребят утешила Екатерина Ивановна, пообещав на время спектакля лампу-«молнию» из школы.
А репетиции между тем шли одна за другой. Охваченные пылом артисты усердно зубрили роли не только в клубе, но и в поле, в лесу, дома, подчас приводя в недоумение и даже пугая родителей.