— Тут все, товарищ председатель, — кивает он на кожи, что сейчас перебирал. — Больше нет…
— Плохи ваши дела, — иронически покачал головой председатель. — Кеша, переписывай, что оказалось, да пойдем к самому. С батрака какой спрос. Он дальше носа своего и не видит.
Составив опись, понятые с председателем ушли. Секретарь немного задержался, потому что Егор долго мусолил карандаш, прежде чем поставить свою подпись.
— Ловок у тебя хозяин, успел. Ну, ничего, все найдем, не сквозь землю провалилось… Прощай, кожевник, — секретарь помахал листом описи.
У Бережного на сердце скребли кошки. В голове все перепуталось. Думал добра нажить, а оказалось — на-кося! Ефима в кулаки зачислили. А почему? Говорят: мироед. Так он на кожевне сам от темна до темна не разгибал спины. Ну, что плутовал, так это было. Да только один ли Ефим плутует? Положим, за плутовство пусть он отдувается. Но к чему разорять человека, не давать ему ходу, экой постылой кличкой величать: кулак. Поговорить бы с кем толковым, просветлить голову, да с кем? Митяш чего-то косится все. Да и жидковат он все же в таких мудреных делах. К попу опять сходить? Евстолий что елеем мазнет, молиться, скажет, надо. И все. Остается одно — к Синякову податься. Пусть хоть опять под суд упечет… Егор горько усмехнулся своим думам. И упечет, что с него возьмешь. Скажет, подкулачник и — вся недолга. Очень просто…
В большом новом пятистенке у Синякова пусто, как на гумне после окончания молотьбы. Полы, крашенные охрой, блестят. На них ни соринки. У самого входа в кухню стоят председателевы сапоги. Сам он, босой, сидит у стола и курит, держа папиросу над консервной банкой, стоящей на лавке.
— Проходи-ко, проходи, Егор Павлович, — говорит хозяин. — Только ты, брат, сапоги снял бы тоже, а то Анфиса пропишет ижицу. Не ровен час, каблуком царапнешь. Ишь лоск-то…
Синяков затянулся, с показной осторожностью стряхнув пепел в жестянку.
— Заставляет меня Анфиса сидеть босиком, колдовать вот над этим сосудом…
— Я уж тут, у порога, посижу, — сказал Егор, присаживаясь на край лавки и неловко ставя ноги так, чтобы сапоги, не дай бог, не повредили охряного благолепия Анфисиных полов. Начинать разговор о трудных своих думах ему уже расхотелось. Чтобы чем-нибудь объяснить свой приход, он сказал:
— От Кеши слышал, дрова сельсовету надобны. Так я, буде, навожу, когда река станет. У меня веснодельные, сухие. Сажени три в поленнице.
— Дрова надобны, — ответил Синяков, приглядываясь к редкому гостю и думая про себя: «Не с дровами ты пришел, приятель. Эко тебе приспичило дрова продавать!» Вслух сказал:
— Возьмем дрова, сходить только надо посмотреть, каковы они.
Синяков докурил цигарку, тщательно притушил окурок в жестянке, босыми ногами, почти на цыпочках прошагал к своим сапогам.
— Пойдем.
На верткой душегубке переехали за реку, вытащили лодку на песчаную рёлку.
— Далеко дрова-то?
— Тут, в новочистях.
Разговор что-то не клеился. Егор шагал, размешивая грузными сапогами глинистую слизь. Синяков шел легко по обочине дороги, сбивая палкой брызги с кустов ивняка. Свернули в лес. Под ногами стал мягко пружинить белый мох, пропитанный дождевой влагой. Шли сосняком, стройным и чистым. Сосенки стайками взбегали с веретии на веретию. Идти приходилось словно по волнам. На подсолнечных склонах багровели ковры брусничника.
— Ягод в нынешнем году хоть лопатой греби, — сказал Синяков.
— Ягода сочная и сахаристая, — подтвердил Бережной.
Выбрались на покос. Пузатые стога сена стояли в ряд, чуть покосившиеся то на один, то на другой бок. Синяков засунул по плечо руку в стог, вытащил горстку сена, посмотрел, понюхал.
— Ничего, не согрелось. Метали в непогодь…
— Ветром продуло, — пояснил Бережной. — Неплотно клали зароды, остерегались утаптывать…
— Да…
Миновали болото. На его закрайке, в кустах ольшаника, мелькнули поленницы дров.
— Березовые, загорят, как порох, — прихвастнул Егор, проведя рукой по ровно наколотым и аккуратно сложенным поленьям.
Синяков перевернул два-три верхних полена, постучал по торцам концом палки.
— Звенят добро. Чего же, я возьму. По первопутку привезешь.
И вдруг повернулся к Егору, подошел к нему вплотную.
— Вот что, Егор Павлович, — сказал он, ища глазами Егоровы глаза. — Дрова-то дровами, ладно. Да я с тобой поговорить хочу о серьезном деле. Хошь ты сердись, хошь нет, я тебе скажу прямо: ты дурак…
Бережной стал медленно наливаться краской.
— Ты чего собачишься, Синяков? Я не посмотрю, что ты власть…