— С Анфисой ты постарайся быть ласковей. Она нам нужна. Через нее мы Синякова в бараний рог согнем. Ведаешь? Ну, а уж я тебя не оставлю. Дай срок, в силу войду, не только псаломщиком, попом будешь. Да еще каким! В масле кататься станешь… Начинай загодя бороду отращивать. С бородой тебе от баб отбою не будет…
— Да я и без бороды им не рад. Бороду подожду пока. А усы, ладно, пущай разрастаются… У тебя все? Прощай тогда, Анфиса ждет…
С сожалением он посмотрел на пустой графин.
— Подорожник-то надо бы…
— Ой, Харлам, сгинешь ты, ей-богу… На уж, плесну тебе последнюю…
Налилось с походцем, водка растеклась по столешнице. Псаломщик сделал горестное лицо.
— Сколько добра втуне пропало…
Дурачась, он подставил Платониде скрещенные ладони под благословение. Она с полной серьезностью и даже немножко торжественно благословила его.
Леденцов шел задворками, через огороды, мимо бань и посвистывал. Утоптанная тропка впотьмах была еле заметна. Псаломщик часто сбивался, проваливаясь в снег, чертыхался и искал руками, где она, тропа, запропастилась. Платонидины стопки, прибавленные к ранее принятому, оказались тяжеловатыми. Харлама развезло, и найденная тропа вновь увертывалась куда-то, и опять он ее разыскивал, ползая на коленях, урча и рыкая, словно растревоженный медведь в берлоге. Наверно, поэтому псаломщиком и заинтересовались собаки. Сперва залаяла одна, потом другая, к ним стали присоединяться еще и еще, пока не образовался такой хор, что в деревне забеспокоились.
— Чего там? Ишь, заливается собачня…
Мужчин-то в деревне нет, так женщины, что похрабрее, с дробовиками да навозными вилами двинулись по направлению собачьего лая. Это ободрило собак, они ближе подступили к псаломщику, окружили его, более дерзкие с привизгом хватали за полы шубы. Харлам с пьяной дури по-медвежьи рявкал на них и тем растравлял еще больше.
— Бабы, да ведь это Топтыгин! Палите-ко скорей! — крикнула та, что бежала позади. Передняя молодка вскинула дробовик и, прижав приклад к груди, начала целиться в темноту. Ее соседка дернула за рукав.
— Подожди, девонька, не пали. Двинской голос-то. Не псаломщик ли пасть дерет?
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Друг на друга глядючи, улыбнешься.
Глава первая
ЛЮБИМ И… РУБИМ
Митя приезжал в Сузём, почитай, каждый месяц. По вечерам в ту пору самый большой барак в поселке бывал набит до отказу. В духоте и тесноте люди смотрели картину, а после сидели до ночных петухов, беседуя с киномехаником. Иной раз десятнику приходилось разгонять полуночников. Митя виновато оправдывался.
— Да что сделать, Иван Иванович, раз люди хотят по душам поговорить?
— А ты говори засветло, нечего до утра лясы точить. Завтра я за них в делянку-то пойду, что ли? — ворчал десятник.
Те, кто из других бараков, нехотя расходились, тамошние укладывались на свои топчаны, а Митя в уголке со свечкой долго еще сидел, мусоля карандаш. Он был не только киномехаником, но и нештатным инструктором райкома комсомола и юнкором юношеской газеты. Где бы он ни побывал со своей передвижкой, отовсюду посылал в газету заметки, подписываясь по тогдашнему обычаю под ними то Ухо, то Шило, то Свой Брат, а однажды подписался даже так: Я Тут Был. И все знали, что это Митина рука. И Мите за это был почет от сверстников, а кое-кто поглядывал на него и косо. Куда бы Митя ни приезжал, вокруг него собирались ребята, и обязательно возникала какая-нибудь затея — диспут ли, концерт ли, лекция ли с химическими и физическими опытами, почерпнутыми из книжек Перельмана. Какие только кружки не возникали в тех местах, где появлялся киномеханик — и «Доброхим», и «Долой неграмотность», и «Любители книги», и «Безбожник», и даже «Друзья пернатых». Пожилые посмеивались над Митиными затеями, но охотно шли к нему написать письмо сыну в армию, составить прошение, чтобы скостили налог, выяснить, «отчего это бывает, что под ложечкой сосет и сосет, ажно лихо? И пойти ли к фершалу, либо так пройдет». Митя никому не отказывал и временами становился то адвокатом, то лекарским помощником, то писарем. А было у него еще занятие, о котором никто не знал: тетрадка в клеенчатых корочках по ночам заполнялась стихами. Однажды мать, Анна Прохоровна, озабоченная ночными бдениями сына, подсмотрела, чем он занимается. Днем, когда Митя ушел из дому, достала из укромного местечка тетрадку и долго шепотом слагала буквы в слова.