— Барина надо уважить. Нынче бар-то не часто встретишь…
— Как же, честь добра, да съесть нельзя…
Самовар уж был почти опорожнен, когда Егор снова появился в избе. Он молча снял кафтан, бросил его на полати и сам залез вслед.
— Что, приятель, без чаю-то? С морозу милое дело, — подмигнул крайний за столом ямщик.
Егор не ответил.
— Уж шибко ты строг. Молчком не отделаешься. Жить в соседях — быть в беседах.
Егор молчал.
Ямщики постепенно все улеглись. Прикрутили фитиль у лампы. Изба захрапела.
Утром ямщики, выйдя на двор, были ошеломлены. Его середина оказалась пустой. Под навесом стояли дровни с торбой на оглоблях, из которой лениво выбирал овес рыжий меринок. Осмотревшись, ямщики увидели, что их возы стоят вплотную один к другому вдоль забора. Кто их так поставил, уму непостижимо. Неужели один-одинешенек тот молодец, что мирно почивает на полатях? А кто другой? Так или этак, а надо возы разобрать, вытянуть на середину двора. Не простое это дело. Скопом взялись за оглобли — не каждый воз сразу подавался. А парнище тот в одиночку со всеми возами управился. Силен мужик! Где такой и уродился?
Пока ямщики кряхтели со своими возами, Егор слез с полатей, закусил, напился холодной воды из ушата и, выйдя на двор, стал запрягать Рыжка. Все смотрели на него, ни слова не говоря. И только когда он выехал со двора, кто-то промолвил:
— Это, ребята, поди, сам черт…
Ямщики помалкивали: черт ли, не черт ли, а с таким лучше не связываться.
В новеньком лесном поселке Сузём было шумно. Хотя пахнущие сосновой смолью бараки наполовину пустовали, Егору после деревенской тишины жизнь здесь показалась беспокойной. Да и работа под доглядом десятника приходилась не по сердцу. А тут еще казенный обоз — кони высоченные, страх посмотреть. А конюхи в бараньих замызганных полушубках, зубоскалы и охальники, видавшие виды. Нет, не по нутру Егору такое житье. И когда он услышал, что в верховья реки уходит по стародревнему обычаю лесорубческая ватажка, присоединился к ней. Знакомые мужики охотно взяли Егора — парень работный, не лежебок, чего ж не взять.
Двенадцать душ сошлись в той ватажке. Договорились рубить лес на своих харчах с оплатой после сплава. Объездчик отвел им делянку, полную сухостоя. От какой беды, от какого несчастья погиб тут лес, мужикам нет дела. Их забота срубить подсохшие на корню лесины, свезти к берегу, а весной сплавить до запани в устье речки.
Лесорубы добрались до места вечером, облюбовали сухую веретию[4] и на скорую руку соорудили шалаш из еловых веток. Спали скопом, укрывшись ряднинами[5], для тепла накидав поверх толстый слой снега. С утра приступили к рубке избы. Дюжина молодцов за один день подняла сруб, запеледила его ельником, сложила посреди нового жилища очаг из битой глины, вдоль стен соорудила нары из жердей, покрыла их охапками сена. И когда на очаге запылал костер, а над ним забурлила вода в котлах и чайниках, стало весело. Усталые, все лежали на нарах, смотрели на очаг, любуясь пляской пламени, наслаждаясь теплом. Сизый дым висел ровной пеленой над головами сидящих, выше их на поларшина. Он не сразу находил дорогу в продухах под застрехой. Но это ничего, не вставай во весь рост — и дым тебе не страшен.
Короток зимний день, потому рано встают лесорубы, при свете звезд разъезжаются по просекам каждый в свою делянку. Треск, уханье, гомон стоит в лесу до вечерних потемок. Круто посоленный ломоть хлеба и в обед и в паужну[6] — вся еда, некогда и негде разводить застолье. Зато вечером ведерный чугун каши-поварихи с маслом и толокном плотно укладывается в желудки. И всю ночь до утра крепок жилой дух в лесной хижине.
Лесорубы коротают время до сна побасенками да бывальщинами, до коих охочи русские люди. Егор Бережной слушает, посмеивается, порой крякнет, мотнет головой, если рассказчик очень уж круто загибает.
Больше всех потешает Харлам Леденцов, мужик, а на мужика не похожий. Выпуклые совиные глаза, щеки оладьями, нос острый, с горбиком, а под ним усики бабочкой, под усиками оскал крепких зубов. И над всем этим могучая грива курчавых волос. Глотка у Харлама такая, что захохочет — с елей куржевина сыплется. Был Леденцов на германской войне, попал к немцам в плен, вернулся — стал псаломщиком в приходе, а закрыли церковь, начал бродить по округе, занимаясь тем и другим и черт знает чем, бросив немудрящее крестьянское хозяйство на испитую и пришибленную жену. От немецкого плена остались у него эти фасонистые усишки да пиджак с закругленными полами и прорехой сзади, которую мужики насмешливо называли порулей. От приходского клира он усвоил манеру речи врастяжку, десяток церковнославянских слов и пение по гласам. Больше всего на свете он любил баб, водку и лясы. Бабы к нему льнули, как мухи к навозу. Косушка, если не было своей, находилась у приятелей. А лясы завсегда с собой, стало бы охоты точить. В лесную ватажку попал Харлам по нужде. Купчиху Волчанкину, которая его щедро питала, разорили. Крест с колокольни свалили и приперли им ворота на паперть — псаломщик лишился дохода. Идти куролесить зимой — не та пора. Вот и пришлось податься на лесной промысел.