Скоро Солнце взойдет
Посмотрите — Зори красные.
Выносите
Стяги ясные…
Борис. Это не конец. Конец я хорошо помню. Мы еще о второй строке спорили, хоть я ничего не понимаю. Конец такой:
Красным полымем всходит любовь…
Цвет любви на земле одинаков…
Да прольется горячая кровь
Лепестками разбрызганных маков…
Наталья Павловна (тихо). Зачем вы?
Соня. Ну да, да… Вот откуда у меня, должно быть, и звенит в голове: лепестки, листочки маковые… алые… Только проще… Я простое люблю… Андрюша, и он все-таки… (Перебивает себя). Мамочка, простите, милая, дорогая. Ах, какая я глупая. Вам неприятно?
Наталья Павловна. Соня, деточка моя… Ну, что я… А вот ты… сядь лучше сюда, посиди тихонько. Может, поговорим… Все вместе.
Соня. Поговорим? О чем? Все о том же, что нет, мол, ни у кого любви, да как это скверно, что нет; да откуда бы ее добыть… Ох, мама, скучно, надоело. Ведь все равно ни до чего не договоримся.
Наталья Павловна. Соня! Соня!
Соня. Что, Соня? Я только правду сказала. Ну, не сердись, мамочка, милая. Я буду совершенно серьезной (Садится около матери). Нужна ли, нужна ли любовь, у всякой ли цвет одинаковый. — что мы знаем? И уж нет той любви, никакой, — так уж никто этому не поможет. Ну кто поможет? Кто? Скажите, кто, если знаете…
Наталья Павловна. Я-то знаю, кто… Я знаю…
Соня. А я не знаю. Нет, право… Бросим лучше… (Молчат). Боря, вот я уеду, и мы с тобой долго-долго теперь не увидимся. А потом опять увидимся. Ты что будешь делать?
Борис. Не знаю, я думаю…
Соня (перебивая, живо). Что ты думаешь?
Борис. Нет, ничего. Кажется; что думаешь что-то, а захочешь сказать — нечего. А делать совсем нечего. Ничего не буду делать.
Соня (задумчиво). Да… Ну что ж… разве нет таких людей, которым нужно именно ничего не делать? А просто жить. Есть, спать, гулять… И чтоб с правом так жить, чувствовать, что не виноват.
Наталья Павловна. Все виноваты, Соня…
Соня (не слушая). А потом тихо с постельки — в гробочек, другую постельку темную… И главное — просто. Тогда не страшно. Пусть так что хочешь со мной делается, а я — ничего не буду делать, ну и не виновата.
Борис (вставая). Нет, Соня. Я не могу. Мне тяжело. Ты такая… Такая странная сегодня…
Наталья Павловна. Боричка, не уходи. Она ничего, ну пусть она говорит, что хочет. Ведь говорить — легче.
Соня. Разве я тебя обидела? Ну прости. Я ведь всегда тебя обижала, а потом прощения попрошу — ты и простишь. Помните, мамочка, как вы меня раз, в Тимофеевском, за Борю наказали? Давно-давно… Я ему курточку разорвала. Я была виновата, — и долго его потом за это ненавидела. А потом помирились. Помнишь, Боря? Ведь хорошо было? А рощу Тимофеевскую помнишь? Как мы раз там с Андрюшей и с дядей Пьером еще… Ну, да что об них. А вот мы с тобой… мы с тобой…
Наталья Павловна (плача). Соня, милая моя, родная ты моя, да что же случилось-то. Ведь ничего не случилось; ведь мы все любим тебя…
Борис. Не надо, оставьте ее.
Соня (вставая, просто). Да, да. Это я так, разнервничалась. Пустяки. Все пройдет. Уж прошло. А вот что ничего не случилось — это вы не правы мама. Разве так-таки ничего и не случилось? Вот вы сейчас сказали, что все виноваты. Довольно и этому было случиться, это все виноваты стали. Это уж очень много. Вздор я сказала, неправду, что все прошло, мы виноваты, — и этому не пройти, этого не забыть… Прошло, что мы были не виноваты, а случилось. что стали виноваты. И с этим нельзя, нельзя…
Борис. Что нельзя?
Соня. С этим нельзя…
Входят Бланк, Коген, Арсений Ильич и Гущин.
Бланк. Что нельзя? Чего нельзя? Все можно. Нам только что молодой поэт доказал, что все можно.
Коген. Удивительная это вещь, Иосиф Иосифович. В Петербурге, на фоне революции; пышным цветом расцвело неодекаденство: не литературное только, — жизненное, жизненное. Они в жизнь все это проводят; неприятие мира, дионисианство, оргиазм, мифотворчество… началось! Я вам говорю, решительно что-то началось!
Бланк. Одно вот: как же это они сразу проводят в жизнь, — и неприятие мира, и оргиазм? Оргиазм-то, значит, приемлют?
Гущин. Насколько мне кажется, вопросы красоты не должны интересовать г. Бланка.
Арсений Ильич. Ну, красота красоте рознь.
Коген. А я тут бываю на собраниях молодых французских поэтов. Совпадение миросозерцании поразительное. Несомненно Россия приобщается к европейской культуре. Национальная обособленность кончилась.
Бланк. Старая, конечно, кончилась. А с ней вместе и национальный идеал. Есть человечество. Черед за классовой борьбой, а не национальной.
Арсений Ильич. Вот как. А я вам должен сказать, что это не исторично. Оперируете над отвлеченным началом. У каждого народа — своя плоть. Не могу себе представить античной Греции без синего моря, без желтых гор, без Елевзинских мистерий,[20] без маслин серых, да мрамора. Не могу себе представить…
Соня. Верно, папочка, верно. У народа и душа своя, и плоть своя. Нельзя их убивать. Я не знаю, что с Россией будет, а только одно мне ясно: кто не любит русский перелесок; да василек и мак во ржи, да пролесок с колеями, да зеленую церковную куполку, тот не знает и не любит Россию. Если василька синего не надо, да маковых огоньков, если все равно, что он, что апельсиновое дерево; — тогда и ничего не надо. Тогда уж лучше отдать все, все. Не нужна мне Россия без василька.
Бланк. Что это! Какой усталый романтизм! Точно русская революция случайна, беспочвенна. Да она сама — цветок, который стоит всех твоих васильков. В тебе, Соня, не трезвый разум говорит, а просто голос разрушающегося дворянства. Социальная революция возвратит к природе, к твоему же васильку, сотни тысяч людей, которые теперь закабалены на фабриках и заводах, оторваны от чистого воздуха, от жизни. Иди, пожалуй, к сентиментальному толстовству, а мы хотим взять от культуры всю ее правду. Васильки, маки! Видит их, что ли, русский мужик? И не думает. Он рубит леса, живет в голоде, в грязи да в пьянстве.
О васильках теперь помнят лишь барышни, отдыхающие летом в своих поместьях. Да пускай себе старые васильки да маки погибают. Вырастут новые цветы.
Борис. Да не хочу я этих новых! Противные они какие-то у вас, бумажные. Коли пропадать живым, нашим, так к черту и Россию эту вонючую дыру.
Коген. И дались вам злосчастные васильки да маки. Тут, в Париже, их сколько угодно, из Ниццы каждый день привозят. А маки не такие несчастные, как у нас по межам, а прелестные, крупные, махровые и всех цветов. На бульварах старухи продают, ну и покупайте.
Бланк. На бульварах все продается. Да наши-то маки неподкупны. Впрочем, что спорить? Разные мы люди.
Гущин (вставая). Я никогда не мог понять споров. К чему утешать друг друга? Обращаться нужно не мыслями, а ощущениями. У вас, Софья Арсеньевна, ощущения очень тонкие, я их вполне понимаю.
Соня. Очень жаль.
Гущин. Позвольте вас поблагодарить, профессор, за ценные указания. (Прощается).
Арсений Ильич. Не стоит, не стоит.
Гущин делает общий поклон
Коген. Погодите, я с вами — хочу вас немножко проинтервьюировать. Иосиф Иосифович, до свидания, до завтра.
Быстро прощается со всеми и уходит, разговаривая с Гущиным. Наталья Павловна, Арсений Ильич и Борис провожают в столовую.
Бланк (отведя Соню на авансцену). Что с тобой? Я тобой очень недоволен. Распускаешься. Возьми себя в руки. При других, по крайней мере, держала бы себя прилично. Письма отправила?
Соня. Нет.
Бланк. Ну, это наконец просто свинство. Ведь я просил тебя. И того сделать не могла. Это все влияние расслабленного кузена.
20
Мистерии в городе Элевсин (недалеко от Афин), совершаемые в честь Деметры (Цереры) — богини плодородия и земледелия и Посейдона — бога морей.