Двадцать миль от Калькутты до Алмазной Гавани шхуне предстояло идти в связке с «Форбсом» — одним из паровых буксиров, которые недавно появились на Хугли. Издали Джоду уже видел эти пыхтящие кораблики, что тягали за собой здоровенные барки и бригантины, словно невесомые лодчонки, и его нетерпение частью объяснялось предстоящей буксировкой. С мачты он увидел тупорылый тягач, который звоном рынды оповещал суда о своем приближении.
С такой высоты хорошо просматривались знакомые деревья и тропинки Ботанического сада. Промелькнула грустная мысль: вот бы рядом очутилась Полетт, то-то было бы здорово! Конечно, на шхуне ей не место, но все-таки жаль, что они так вздорно расстались, ведь кто знает, когда еще свидятся…
Задумчивость Джоду нарушил голос Сункера:
— Вон, глянь-ка…
Рядом с буйками поплавками прыгали головы двух ныряльщиков, отвязавших швартовые тросы. Еще минута, и шхуна тронется в путь. Тиндал Мамду запрокинул голову, смежил веки с пушистыми ресницами и произнес первые слова Аль-Фатих[110]; Джоду и Сункер тотчас его поддержали:
— Бисмилла Ллехи ар-Рахмани ар-Рахим, аль-Хамду Лехи Рабби аль-Алаямин… Во имя Аллаха Всемилостивого и Милосердного! Хвала Господу миров…
— Свистать всех наверх! — Приказ мистера Дафти тотчас был сдублирован криком боцмана:
— Саб адми апна джагах!
Буксир подошел ближе; в душной тесноте трюма стук его движка воспринимался рыком разъяренного демона, который пытается разодрать деревянную обшивку, дабы сожрать притулившихся за ней людишек. В трюме было совсем темно, поскольку перед уходом охранники загасили лампы и свечи — мол, вы и так уж ладно устроились, и огонь вам ни к чему, не дай бог, подпалите судно. Никто не возразил, но все понимали, что охрана просто жмотничает. Единственными источниками света были щели в досках и шпигаты нужника. Серый мрак, полуденная духота и зловоние от сотен тел превращали тесную обитель переселенцев в сточный колодец, где и дышалось-то с трудом.
Гирмиты уже разложили циновки по своему усмотрению, ибо все мгновенно поняли: охране плевать на то, что происходит внизу, ее главная забота — укрыться в своей каюте от зноя и трюмной вони. Едва захлопнулся люк, переселенцы нарушили аккуратные круги циновок — каждый стал отвоевывать себе место.
Буксир рокотал все громче; Мунию охватила дрожь, и Полетт, предвидя истерику, прижала ее к себе. Она притворялась спокойной, но почувствовала, как в ней самой зарождается паника, когда прямо над ее головой раздался голос Захария:
— Трави помалу! Хамар тиркао!
— Разом навались! Лаг саб барабар!
Туго натянулись перлини, связывавшие «Ибис» с буксиром, и шхуна встрепенулась, точно птица, пробудившаяся от долгого ночного сна. От ватерлинии дрожь побежала вверх и, тряхнув трюм, достигла рубки, где стюард Пинто перекрестился и пал на колени. Вестовые разных вероисповеданий опустились рядом и склонили головы, слушая его шепот:
— Аве Мария, гратия плена, Доминус текум… Радуйся, Мария, благодати полная, Господь с тобою…
Стоя за штурвалом, мистер Дафти покрикивал:
— Живей, собаки, живей!
Шхуна накренилась на правый борт, и в трюме люди посыпались как горох. Возникла паника, обезумевший народ кинулся к трапу и заколотил в люк:
— Откройте! Выпустите нас!
Ответа не было, сквозь палубу доносились лишь команды «Навались, ублюдки, навались!».
Раздраженный суетой гирмитов, Нил крикнул в отдушину:
— Тихо вы, дураки! Пути назад нет!
Вместе с плавным движением корабля, которое каждый ощутил нутром, шум угасал, сменяясь напряженной тишиной. Лишь теперь переселенцы окончательно поняли: да, они плывут в бескрайность Черной Воды, и этот невообразимый путь страшнее рождения и смерти. Бунтари сползли с трапа и вернулись на циновки. В темноте чей-то ломкий от страха голос произнес начальные строки Гаятри-мантры; Нил знал их с пеленок, но сейчас шептал, словно в первый раз: Ом, бхур бхувах свах, тат савитур варенъям… О, даритель жизни, избавитель от мук и печали…
— Приготовьсь! Тайяр джагах джагах!
Дрожь, пробравшая шхуну, аукнулась на фок-мачте, и Джоду понял: наступил долгожданный миг, наконец-то он покидал заиленные берега, направляясь в воды, которые приведут его в Басру, Кантон, Мартабан и Занзибар. Джоду распирала гордость за парусник, красавца среди уродливых речных собратьев. На высоте казалось, будто шхуна одарила Джоду крыльями, чтобы он воспарил над своим прошлым. Млея от восторга, он ухватился за ванты и сорвал с головы бандану.