Экономическое возрождение «политической Европы» в таких условиях происходило значительно быстрее, чем в ее социалистической части. Скажем, уже к 1955 г. Западная Германия в условиях демилитаризации превзошла довоенный уровень валового внутреннего продукта.
Тем временем часть континента, попавшая под советский контроль, не просто была искусственно вырвана из европейского процесса, но и отдалилась во времени от восприятия демократических процессов и рыночных свобод. Промышленное производство в СССР в 1950–1970‑е гг. возросло в семь раз, однако по социальным показателям государство еще больше отдалилось от западной части Европы. Советский Союз свое воистину героическое восстановление осуществил с главной целью — превзойти Запад в военной сфере, чтобы обеспечить не только собственную безопасность, но и достаточный контроль в странах Восточной Европы и поддержку прокоммунистических движений в других регионах планеты. Такой курс, как это ни парадоксально звучит, стал продолжением российской имперской традиции в других идеологических условиях.
«Политическая Европа» извлекла уроки из двух мировых войн XX в., Советский Союз пытался действовать в изживших себя рамках милитаризма, осуществлявшегося за счет обнищания значительной части населения. Вершиной милитаристского подхода к решению глобальных и региональных проблем стала бессмысленная война в Афганистане, предопределившая понимание необходимости реформ даже партийной верхушкой.
И все же, несмотря на очевидное политическое сближение и создание единой формы зашиты национальной безопасности в рамках НАТО, сохранялись серьезные культурные различия между европейцами и американцами. Это проявлялось не только на высоком уровне цивилизационного понимания, но и в производстве и быту. Огромные по размерам американские автомобили и европейские «жучки», современнейшие американские автобаны и традиционные европейские трассы, маленькие американские фермы и привычные европейские села, потребительский бум в Америке и соответственная сдержанность европейцев — далеко не полный перечень этих различий.
Не менее значительные расхождения ощущались в литературе, искусстве, подходах к жизненным ценностям. Все это существовало и развивалось в рамках национальных границ, касаясь, впрочем, не только различий между Северной Америкой и Западной Европой. Так, во Франции доминировала философия экзистенциализма, в Великобритании — позитивизма, в Италии верх брал классицизм и т. д.
Однако существовал объединяющий два полюса цивилизационно близких государств политический элемент в форме единого оппонента — Советского Союза и контролируемой им социалистической системы. Важным оставался в связи с этим и компонент традиционной безопасности, понимаемой в привычном военном контексте. Именно эти две составляющие сыграли определяющую роль в устойчивом сближении евро–атлантических союзников. На этом фоне даже пресловутая торгово–экономическая конкуренция между США и Западной Европой теряла доминирующее значение барьера.
Потеряв противника, два полюса Евро–Американской цивилизации непременно должны были столкнуться между собой. Снова начинала сказываться многовековая логика развития международной системы, построенная на верховенстве национального интереса.
Объединение Германии и бархатные революции в Восточной Европе дали толчок новому витку европейского интеграционного процесса. По–новому воспринималось расширение Европейского Союза и НАТО. Появилась острая необходимость в реагировании на т. наз. европейский выбор постсоветских государств, что вынуждало искать объяснения причин приоритетности стран Центрально–Восточной Европы для высшего руководства европейских интеграционных формирований в сравнении с той же Украиной. Одним словом, «политическая Европа» требовала нового определения самого понятия, новых подходов и оценок, нетрадиционных решений. Это, в конечном итоге, и стало ключевым аспектом жизнедеятельности европейского ядра Евро–Американской цивилизации. Тем временем упоенные победой в «холодной войне» США занялись поиском форм организационного подтверждения своей роли единой глобальной державы современности.