Так его мысли приняли оборот, весьма далекий от недавнего душевного подъема, и непроизвольно вылились сначала в слова, которые он шептал про себя, потом в монолог и наконец в следующую тоскливую песню, перевод которой я здесь привожу. Сначала я намеревался использовать при переводе и ритм и рифму, но потом решил убрать эти «противные путы», как их называл Хавелаар.
Не знаю, где умру я...
Ребенком я ходил с отцом на берег,
Где видел близко грозный океан.
И если я умру в его просторах,
Товарищи, с кем плыл на корабле,
Мой сбросят труп в бездонную пучину.
Акулы спор вокруг него начнут
И станут спрашивать одна другую:
— Кому из нас достанется мертвец? —
Но я их не услышу.
Не знаю, где умру я...
Я видел, как, нарочно подожженный,
Сгорел дотла один в Бадуре дом:
Его поджег неистовый хозяин —
Охваченный амоком Па-Ансу.
И если я умру в горящем доме,
Среди его обуглившихся стен,
Снаружи будут раздаваться крики
Людей, что собрались тушить пожар.
Но я их не услышу.
Не знаю, где умру я...
Я видел, как с верхушки пальмы-клаппы,
Где он для матери сбирал плоды,
Сорвался мальчик Си-Упа, и горько
Над телом сына убивалась мать.
И если я умру, упавши с клаппы,
Не станет плакать мать, — она мертва.
Чужие люди скажут равнодушно:
— Смотрите! Там Саиджи труп лежит. —
Но я их не услышу.
Не знаю, где умру я...
Я видел, как свершали погребальный
Над седовласым Па-Лису обряд.
От старости и дряхлости он умер,
Прожив на свете много-много лет.
И если я умру глубоким старцем,
Свершат обряд печальный надо мной:
Как Па-Лису, меня тогда оплачет
Искусных плакальщиц унылый хор.
— Но я их не услышу.
Не знаю, где умру я...
Я видел, как в Бадуре хоронили
Одетых в белый саван мертвецов.
И если я умру в родном Бадуре,
Схоронят у восточного холма
Саиджи труп, одетый в саван белый.
Могила зарастет густой травой.
Пройдет Адинда, край ее саронга
Травы коснется, та зашелестит.
И я ее услышу.
Саиджа дошел до Батавии. Здесь он попросил одного господина взять его в услужение, на что тот сразу согласился, так как не понимал Саиджу. В Батавии охотно берут слуг, которые не говорят по-малайски и поэтому еще не так испорчены, как другие, которые дольше общались с европейцами. Саиджа скоро научился говорить по-малайски. Однако это не помешало ему служить очень усердно, ибо все время он думал о двух буйволах, которых собирался купить, и об Адинде. Он вырос и возмужал, так как ел теперь каждый день, что в Бадуре было не всегда возможно. Все на конюшне его любили, и он не встретил бы отказа, если бы посватался к дочери кучера. Сам хозяин так ценил Саиджу, что вскоре сделал его домашним слугой. Ему увеличили жалованье и, сверх того, делали подарки, так как были им очень довольны. Мефроу читала роман Сю, появившийся незадолго перед тем и вызвавший столько толков, и каждый раз, когда видела Саиджу, вспоминала принца Джальму, а молодые барышни стали лучше понимать, почему яванский живописец Раден Сале пользовался в Париже таким успехом.