Поскольку индийские дела меня очень интересуют в связи с кофе, то я и завел об этом разговор, и очень скоро понял, на чьей стороне правда. Резидент рассказал, что в Индии у него все шло отлично и что в слухах о недовольстве местного населения нет ни слова правды. Я завел речь о Шальмане. Наш хозяин его знал, и притом с весьма неблагоприятной стороны. Он уверял меня, что власти очень хорошо сделали, уволив его, так как это вечно недовольный человек, который все критикует. Кроме того, в его собственном поведении много предосудительного. Он неоднократно соблазнял девушек и приводил их затем в дом к своей жене. К тому же он не платил долгов, а это очень неприлично. Так как я знал из прочитанного мной письма, насколько обоснованно было это обвинение, я порадовался, лишний раз убедившись, что правильно во всем разобрался, и остался собою очень доволен. Этим-то я и известен у своей колонны на бирже — то есть своими всегда правильными суждениями.
Резидент и его жена — милые, сердечные люди. Они много рассказывали нам о своем образе жизни в Ост-Индии. Там, по-видимому, очень хорошо. Они сказали, что их имение у Дрибергена составляет по площади не менее половины их «усадьбы» на Яве и что требовалось около ста человек для содержания ее в порядке, но — и вот доказательство, насколько их любили! — эти люди делали все совершенно даром, только из преданности к ним. Кроме того, хозяева рассказали, что, уезжая оттуда, выручили от продажи своей мебели в десять раз больше ее стоимости, так как туземные главари очень охотно покупали мебель на память о резиденте, который был к ним так добр; я после передал это Штерну, но тот утверждал, будто все это происходило по принуждению, и хотел доказать правильность своих слов на основании бумаг Шальмана. Но я ему сказал, что Шальман клеветник, что он соблазнял девушек, как тот молодой немец, что служил у Бюсселинка и Ватермана, что я не придаю никакой цены его суждениям, так как теперь слышал от самого резидента, как обстоят дела, и поэтому не собираюсь ничему учиться у Шальмана.
Среди гостей были еще другие приезжие из Индии, между ними один очень богатый господин, заработавший много денег на чае. Яванцы выращивают для него за гроши этот чай, и правительство покупает его по высоким ценам ради поощрения трудолюбия яванцев. Господин был очень зол на всех недовольных субъектов, которые непрерывно говорят и пишут против правительства. Он не мог нахвалиться тем, как управляются колонии, ибо он убежден, что на покупаемом у него чае правительство несет большие убытки и что только истинным благородством может быть объяснено то, что все время ему платили столь высокие цены за товар, который, в сущности, стоит самые пустяки; сам он, например, всегда пьет китайский чай.
Кроме того, он сказал, что генерал-губернатор, который продлил действие так называемых «чайных договоров», несмотря на то что согласно подсчетам страна на этом много теряет, замечательно дельный и добропорядочный человек и верный друг, особенно для тех, кто знал его уже раньше. Этот генерал-губернатор не придавал никакого значения болтовне относительно убытков от чая и оказал ему, когда речь зашла об отмене этих договоров, — кажется в 1846 году, — большую услугу, постановив, чтобы и впредь у него покупался чай. «Да, — воскликнул он, — мое сердце обливается кровью, когда я слышу, как клевещут на столь благородных людей; если бы не он, то я с женой и детьми принужден был бы ходить пешком». Тут он распорядился, чтобы мимо нас провели его экипаж, и он оказался таким элегантным, а лошади такими холеными, что я понял, какою благодарностью должно пылать его сердце к генерал-губернатору.
Приятно становится на душе, когда думаешь о столь благородных чувствах, в особенности если сравнить их с проклятым брюзжанием и жалобами таких типов, как этот Шальман.
На следующий день резидент, а также и тот господин, для которого яванцы выращивают чай, отдали нам визит. Они оба спросили нас, каким поездом мы собираемся возвратиться в Амстердам. Мы не поняли, что этот вопрос мог означать, но впоследствии все разъяснилось.